Олег Меньшиков сыграл Чацкого
В понедельник вечером в Театр имени Моссовета стремилась попасть вся театральная Москва. Попавшие в зал оказались в грибоедовской Москве. Здесь были умудренные опытом фамусовы и якобы неприступные софьи, несколько скалозубов в штатском, непременные на таких мероприятиях безымянные молчалины, стайка репетиловых вперемешку с загорецкими, перезрелые княжны тугоуховские, графини-бабушки, добрый десяток княгинь марий алексевн, разномастные чацкие — как постаревшие, так и совсем молодые, да несколько сотен тоже разновозрастных, но равно возбужденно-восторженных лиз. Последние, в пику Грибоедову, были влюблены в Чацкого. Его играл Олег Меньшиков. Он же поставил "Горе от ума", столичная премьера которого наконец состоялась.
Может быть, актеры переволновались. Или сцена оказалась неподходящей. Или сам московский воздух, как и предупреждал Грибоедов, враждебен всему новому и свежему. Только набором этих обстоятельств можно объяснить разницу впечатлений — собственных и принесенных молвой и рецензиями из Риги и Челябинска, исключительно восторженных и обещавших сенсацию.
Ее не произошло. "Горе от ума" товарищества "814" никаких постановочных откровений в себе не несет. По признанию сорежиссера Галины Дубовской, в спектакле "удивительным образом сосуществуют классика и авангард". Эта универсальная формула вовсе не оправдывает того раздолья эклектики, что царит на сцене. "Классичность" неудержимо тянет в обычную театральную рутину по принципу "текст по очереди", а под авангардом, видимо, подразумеваются отдельные всплески режиссерской фантазии, вроде намека на застарелые амуры между графиней-бабушкой и князем Тугоуховским, да ухарских, псевдофольклорных танцевальных выходов слуг. Кажется, каждую из придумок уже где-то и притом не раз видел. Кажется, музыку Валерия Гаврилина уже много раз слышал, местами она напоминает "маскарадовский" вальс Хачатуряна, местами музыку Шнитке к "Ревизской сказке", местами гаврилинскую же "Анюту".
Постановщики, очевидно, решили наследовать разом всем театральным стилям — от размеренного, чинного консерватизма Малого театра до безоглядного нуворишеского варварства Леонида Трушкина — и всем прежним трактовкам Грибоедова. Кто-то из бывалых театралов припоминал о мизансценах Плучека, у кого-то в глазах мелькала тень знаменитого спектакля Георгия Товстоногова. Развернутые к зрителю фанерной изнанкой сценические конструкции в сцене разъезда напомнили о мейерхольдовских станках. А концентрические ампирные купола на задниках Павла Каплевича при желании можно было считать приветом головинскому занавесу, написанному все для того же Мейерхольда. Тем более что его "Маскарад" сам просился на ум: пусть за окнами все рушится, а в театре пойдет исполненный демонического драматизма, тревожный и красивый спектакль.
Впрочем, любых политических или социальных аллюзий Меньшиков чурается как огня. Он далек от приверженности каким-либо концепциям и образ спектакля создает без стратегического плана, с миру по нитке. Главное — чтобы было оживленно. В этом смысле постановка Меньшикова вполне современна и могла появиться только сегодня, как еще одно веское свидетельство кризиса режиссерского театра.
Некогда, а именно до наступления эпохи режиссерского театра, принято было считать, что русская труппа сформирована правильно, если в ней "расходится" "Горе от ума". Труппа Меньшикова подбиралась именно для этой пьесы, но удивительно, насколько "не расходится" в новой антрепризе Грибоедов. В сущности, в спектакле нет ни одной тщательно разработанной и мало-мальски внятно сыгранной роли (рольки-реплики, разумеется, не в счет, они редко когда не удаются). Причем внятность следует понимать буквально: у половины актеров на премьере приключилась исключительная беда с дикцией, подчас было не разобрать текст. Так что даже последний аргумент запальчивых апологетов спектакля ("Какая все-таки гениальная пьеса!") бил мимо цели. И даже явившаяся публике после долгого отсутствия на сцене Екатерина Васильева (Хлестова) не служит исключением из вышесказанного, хотя ее появление было обставлено воистину по-королевски, как юбилей оперной примы.
Но одно исключение все-таки есть. Понятно кто — сам Меньшиков. Не хочется думать, что он намеренно "смазывал" фон, дабы самому смотреться повыигрышней. Но он, действительно, единственный, кто видит, держит в уме перспективу роли и удерживает интонацию каждого из монологов. Он — единственный, кто понимает, как выговаривать хрестоматийные реплики-пословицы, не делая вид, что они произносятся впервые, но и не пробалтывая, как заезженную пошлость.
Его Чацкий крайне неубедителен в обличениях. Он не понят и не принят не оттого, что "якобинец" и "карбонарий", а оттого, что его герою на роду написано быть одиноким. Обидчивый мальчишка и заносчивый фигляр, Меньшиков-Чацкий ни в чью душу, кроме своей собственной, не может внести ни настоящей любви, ни подлинного волнения, ни искренней обиды. Он живет в одиночку, мимо других, мимо чужих слов, мимо грохочущего бала. Не потому, что насмешлив и презрителен, а потому что контакт с миром фатально невозможен. Остается порхать, прыгать, самозабвенно декламировать, бурно защищаться и в конце концов убежать. Меньшиков-Чацкий абсолютно неспособен к диалогу. Собственно, в этом и заключена если не новизна, то разгадка того, почему Меньшиков, актер-одиночка, актер-солист, раньше не игравший в русской классике, начал с Чацкого, а не с Иванова, не с Треплева, в конце концов, не с Хлестакова. Он выбрал роль, которую можно сыграть без партнеров.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ