Литературный мейнстрим долго, угрюмо держал оборону. Чтобы раздобыть Сорокина, надо было так или иначе прилагать специальные усилия. И вот — бастионы пали, рубеж взят. Тираж — 5000. За 85 рублей можно получить бомбу, которая взорвет книжную полку русской классики.
Сорокин. Хрустально-ручьистый родник русской словесности, неупиваемый источник родной речи. Материально этот источник выглядит как два увесистых тома, оформленных прихотливо и просто. Если сложить тома и взглянуть на корешки, с них на нас глянет писатель: спокойное, с грустинкой лицо, внимательные, с человечинкой глаза. Таков он, Сорокин, и таким он предстает предо мной, когда выныривает под моросящий дождь из-за обшитой вагонкой потемнелой двери дома. В трясучем редакционном "жигуле" мы пробираемся пробками Профсоюзной. Куда? В какое-нибудь кафе. Утро. Писатель еще задумчив, сосредоточен, а я вспоминаю нашу первую встречу.
То было жизнь назад. Зимняя тьма застойной Москвы. Район Щукинской, путаный узор пятиэтажек. Заветный подвал и спуск в него, как в какую-нибудь жилконтору. А там — белые стены и внезапное торжество соцарта. Огипсованный Ильич, кумачи, славатруду и мирумир. Из угла замахивается лучами фанерное пионерское солнце. Тут людно и, кажется, лица собравшихся и обращают заурядный антураж ленинской комнаты в артефакты.
Пригов читает Сорокина, "Проездом". В райком партии невзначай заезжает завотделом обкома партии. Проводит краткое совещание, затем решает пройтись по этажам. Заходит к своему коллеге, заведующему таким же отделом. Они беседуют, и диалог их сделал бы честь Шатрову или Гельману.
"-- А что там такое? Это какой альбом?
— Юбилейный. Комбинату нашему 50 в этом году.
— Это цифра, конечно. А я и не знал.
— Ну и альбом юбилейный планируем. То есть, он уже сделан. Сейчас я вам покажу. Вот, макетик какой. Это нам из Калуги двое ребят сделали. Хорошие художники. На обложке комбинат, а на обороте наше озеро и бор.
Георгий Иванович листал макет:
— Ага... да... красотища. Ну и что?"
Пригов читает размеренно, крадучись, ровно. Сейчас внимательный читатель легко уловит смрад, исходящий от этой беседы двух зомби на широких просторах ада, заметит синтаксические трещины во фразах, сквозь которые тянет напоенный канализационными парами советский воздух. Но в начале восьмидесятых все кругом звенело этими интонациями: "из Калуги двое ребят", "наше озеро и бор", "красотища".
С макетом-то, как выяснилось из дальнейшего рассказа, и вышла беда. "Георгий Иванович подошел к столу, выдвинул ящик и вынул макет альбома.
— Хорошо, что вспомнил, — он принялся листать макет,— знаете, Владимир Иванович, что мы сделаем... вот так... пожалуй, вот что. Чтобы не было никаких, вот так.
Он положил макет на стол, быстро скинул пиджак, кинул на кресло. Потом медленно влез на стол, встал и выпрямился. Удивленно улыбаясь, Фомин смотрел на него. Георгий Иванович расстегнул брюки, спустил их, спустил трусы и, оглянувшись на макет, сел на корточки".
Рассказ "Проездом" давно стал хрестоматийным, и искушенный читатель знает, что было дальше. Неискушенному же сообщим, что его догадка верна. Да! Именно затем и заехал в райком величественный партиец Георгий Иванович. Именно затем и утвердил данной ему властью макет альбома, чтобы на него, на "красотищу", испражниться.
Процесс был описан в подробностях, на которые в русской литературе не отваживался никто и никогда. Шок, когда дочитал Пригов, был ощутим, как соткавшееся в воздухе физическое тело. "А ведь,— заметил кто-то после того, как в тишине умерли крупицы сдавленного смеха,— он и приехал-то только затем, чтобы насрать".
Сорокина печатали в России трудно и стыдливо: между тем его хармсианские жестокости сейчас представляются единственно верным ответом на истасканность слов, способом справиться с рутиной ежедневного идиотизма, который создавался двойным стандартом разговорной речи и тотальной обессмысленностью речи упорядоченной, литературной. Всеволод Некрасов определил манеру Сорокина как "истерику стиля". Что касается фабульных ходов, двухтомник Сорокина производит впечатление справочника советских чувств и ситуаций — нечто вроде "Намедни 61-91", но противоположно направленного: не на примирение с жизнью и самим собой, а, скорее, на выговаривание, овеществление первичного смысла слов, символов, знаков.
Прием, собственно, прост: Что, по-партийному честный документ? А насрать на него! Кто из нас не говорил так? Но Сорокину первому пришла в голову мысль вернуть в русскую прозаическую речь, пропитанную переносными смыслами, первоначальное, безусловное значение слов.
Еще один приятный обертон, возникающий от полного собрания текстов Сорокина, состоит в том, что обнаруживаешь сквозных героев. Гоголевскими фантомами они возникают, мелькают и в конце концов раскрываются в одном из текстов. Таковы, к примеру, несгибаемый руководитель ленинского типа Ребров, красавец Коломиец, "новый русский" Марк.
То же происходит и со стилистикой: двухтомник Сорокина есть энциклопедия русских литературных пошлостей, и в этом смысле он решает задачу вроде той, что решал "Улисс". Немногое, или вообще ничего из того, что принято подавать как классику, выдерживает ушат царской водки, которым Сорокин обдает отечественную словесность. В рассказе "Поездка за город" опытный спецназовец говорит своему ученику, которого вывез на деревенские танцы, чтобы тот попрактиковался в рукопашном бое: "Ты не боксер, не каратист, не ниндзя. Ты уебоха. Помни про 9".
Почему про 9 — я не знаю, но уверен, что в русской литературе Сорокин — не каратист, не ниндзя. Кофе выпит, мы выходим из кафе "Интероптика" на улице Красикова. Я жду писателя на улице. Погодка английская, pissing rain. Кто он, этот черт Красиков? Не иначе, какой-нибудь второстепенный сорокинский персонаж: в той реальности, которая нам лучше всего знакома, самая изысканная филология всегда может быть прочитана как самая прямая сатира.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ