Диссидент Пашин обличает систему, причем по делу
Страна, значит, созрела — раз ей снова понадобились диссиденты! Их новое поколение опять обличает систему. И довольно убедительно. Похоже, что самый яркий из новых — Сергей Пашин. В диссиденты он пришел с неожиданной стороны: сделав блестящую карьеру в официальной юриспруденции, перешел на сторону народа и служит теперь простой справедливости. Его выгнали из Мосгорсуда. Справедливо или нет? — это теперь выясняется в ходе громкого скандала.
В поддержку Пашина проводят митинги старинные диссиденты с громкими — начиная с брежневских времен — именами: Елена Боннер, Лариса Богораз, Сергей Ковалев, Валерий Абрамкин. Про своего юного коллегу они, по своему обыкновению, пишут письма в ООН.
Кто же такой Пашин?
Сергей Пашин родился в 1962 году в Москве в православной семье. Будучи школьником, написал устав оперотряда при Черемушкинском райкоме комсомола. На третьем курсе юрфака МГУ был приглашен в КПСС — которую считал "чем-то вроде сословия всадников в Древнем Риме". Из КПСС вышел во время августовского путча 1991-го. По окончании юрфака остался там преподавать, защитил диссертацию. Работал в администрации президента. Основной автор действующей концепции судебной реформы, единственный автор первого в истории России проекта закона о Конституционном суде и других принятых законопроектов. Руководил разработкой российского законодательства о суде присяжных, модельного Уголовно-процессуального кодекса для государств СНГ. Работал судьей Мосгорсуда. После увольнения оттуда повышает квалификацию руководящих работников прокуратуры.
Женат, есть дочь. Непьющий.
Он пришел дать им волю
— Сергей Анатольевич! — обращаюсь я к нему по имени-отчеству. Он, конечно, заметно моложе и свежее, и бодрее меня, но кому теперь придет мысль умиляться молодости героя? После Кириенко? Умилишься — и на тебя будут коситься, на старика-то. — Давайте мы освежим в памяти ваши самые громкие дела. Все они были сенсационными — вы освобождали людей из-под стражи в самых невероятных случаях. Взять хоть ту отважную проститутку, которая столовыми приборами убила насильника.
— Было дело. Один молодой человек привез в Москву свою девушку из маленького городка — там безработица. И вот эта юная особа в Москве проституцией прозанималась неделю, а после квартирный хозяин начал ее бить, насиловать, он обращался с ней, как с животным. И кончилось тем, что после очередного избиения и принудительного секса она ему, сонному, нанесла 72 удара — двумя вилками и двумя ножами. Эксперты — психиатры и психологи — решили, что девушка была вменяема, находилась в состоянии сильного эмоционального напряжения, которое, однако, до аффекта не дошло.
— Она симпатичная?
— Не знаю, она сидела в другом конце зала, в клетке — лица практически не видно. Потом, после освобождения, я ее видел — плакала, бедняжка: опять не рассмотреть.
— Вы отгоняли от себя мысль о ней, как о женщине?
Он смеется.
— Это часть судейского профессионализма — личные впечатления отложить и рассматривать дело по доказательствам. Так вот. Прокурор просил 8 лет лишения свободы. Мы признали ее виновной и дали 10 лет — условно — и освободили в зале суда.
— Это исторический приговор! Ближайший аналог — в истории российского суда — дело Веры Засулич. Вы тоже войдете в учебники!
— Нет,— скромно возражает он.— Было похожее дело в наше время в Ивановском суде — там ранее судимая женщина зарезала сожителя, который над ней измывался, и суд присяжных признал ее невиновной в убийстве.
— Как же так, за убийство — условно?
— Это точно, коллеги смотрели на меня как на сумасшедшего. Не бывает, говорили, так — и быть не должно! Но в УК никаких ограничений по срокам условных наказаний нет. Пожалуйста, осуждайте условно хоть за убийство.
— И что, убила — и иди гуляй? Так просто?
— Не так. Полтора года она отсидела в СИЗО, она осознала и раскаялась, это же видно. И созналась во всем. Я ей сказал после вынесения приговора: "Вы совершили тяжкое преступление — и перед Богом, и перед людьми. То, что вас освободили из-под стражи, не должно вами восприниматься как отпущение грехов. Более того — на вас многие будут коситься, городок-то ваш маленький. Люди будут смотреть на вас как на убийцу — вы должны это принять. Как часть наказания".
— А чтобы чисто оправдательный приговор, такое было у вас?
— Да, неоднократно. Вот история про еще одно убийство. Все шло к 15 годам лишения свободы. Но мы с народными заседателями сопоставили заключения экспертов, вызвали в суд медика из экспертной комиссии и выяснили, что в момент наступления смерти обвиняемый находился совсем в другом месте. Женщина, в убийстве которой он обвинялся, подверглась нападению и умерла спустя полчаса-час после того, как покинула его квартиру, хотя по версии следователя, не обнаружившего в квартире следов крови, она погибла в одной из комнат этого помещения. Эксперты сперва правильно определили момент наступления смерти: если по трупу ударить, в течение первых 8 часов после кончины возникает идиомускулярная опухоль, и по ее виду можно судить о времени гибели покойного. Однако потом эксперты, работавшие не с мертвым телом, а с бумагами, пошли на поводу у версии прокуратуры, дали благоприятное для стороны обвинения заключение.
Пашин молчит и после с плохо скрываемой гордостью говорит:
— Заметьте, все это при молчании адвоката, сохранявшей олимпийское спокойствие на протяжении всего судебного следствия! Спасибо, суд додумался вызвать эксперта в заседание и задать ему несколько неприятных вопросов. Это ж еще надо было раскопать!
А гордость тут и незачем скрывать — ведь он установил истину и спас человека. Чего от судьи вроде и не ждет никто, это же не его дело, верно? — ловлю я себя на странной мысли.
— Освободили его из-под стражи прямо в зале суда...
— Да, но так на вашем месте поступил бы каждый? Если б ему повезло раскопать?
— Нет... В этом случае обычным, "правильным" было бы как-то переквалифицировать деяние по более мягкой норме, например, осудить обвиняемого если не за убийство, так хоть за недонесение или укрывательство (там было еще два убийства, совершенных знакомыми обвиняемого) — и дать срок в пределах отбытого в СИЗО... Обычно именно так делается. Сколько человек уже отсидел — столько ему и дают.
А последнее мое дело было о похищении бизнесмена с целью выкупа. Один из 7 обвиняемых — его фамилия Гусев — этого похищенного охранял. Причем пострадавший Гусева хвалил за доброту и участие, тот ему слова худого не сказал и кормил тем, что ел сам. Душа-человек, одним словом. И вот этот добрый Гусев просидел в камере под следствием полтора года, у него туберкулез 1-й степени, начался распад легких. А его даже в лазарет отказались поместить, негодяи! Он бы умер в тюрьме, хотя смертной казни по его статье не предусмотрено.
И вот в такой ситуации мне подают ходатайство — изменить ему меру пресечения на подписку о невыезде. Гусев и его мать, учительница, умоляют: "Смилуйтесь"! Один из зампредов суда мне строго-настрого посоветовал ходатайство отклонить. Ну, а суд под моим председательством Гусева из-под стражи освободил после довольно непродолжительного слушания. Он сразу в больницу лег. Никуда он, конечно, не сбежал и никаких преступлений новых не совершил.
Перед приговором пришла ко мне дама-прокурор и говорит: дело у кого-то на контроле, Гусеву надо дать 8 лет. Так он же, отвечаю, в колонии больше года не протянет! Ладно, говорит, тогда не 8, а 5. Их и потребовала. А мы назначили три года лишения свободы — условно. Маменька этого Гусева приходила потом, благодарила — он выжил, процесс распада легких приостановился.
— Вас спрашивали: "Интересно, а с чего это судья так заботится о преступниках?"
— Конечно. Мне и на совещаниях говаривали: а вот вы выпустили такого-то из-под стражи, а вы подумали про себя и всех нас? Потерпевшие, небось, кричат, что в суде за взятки преступников на волю отпускают. "Мы даже не исключаем,— говорили мне официально,— что под вас берут деньги с клиентов адвокаты".
Такие в Белом доме не нужны
— Вы — автор и соавтор не только принципиально важных законопроектов, но и всей концепции судебной реформы. Этим можно гордиться! Уж можно больше ничего не делать, все равно войдете в историю.
— Это беспрецедентная вещь в карьере юриста,— сдержанно отвечает он.
— Разумеется, благодарность народа не знала границ?
— Я получил за законопроект о Конституционном суде от Хасбулатова два оклада. Как раз хватило на стиральную машину "Малютка" — 600 с лишним рублей.
— И вы после работы в Белом доме высоко наверх забрались.
— Я был начальником отдела судебной реформы государственно-правового управления президента. 18 подчиненных у меня было. После Ельцин и вовсе подписал бумагу, чтобы меня повысить до замначальника этого самого управления, а отдел чтобы был головным подразделением администрации по реформе. Кто разбирается в аппаратных интригах, тот способен оценить...
— Ну и?
— Ну, а через три недели, как Борис Николаевич это подписал, отдел наш расформировали. Нескольких человек уволили.
— Что так?
— Аппаратная интрига — там следят, чтобы не высовывались, не возвышались над кем не надо и прочее. Тут все развивалось по принципу: жалует царь, да не жалует псарь... Я продолжаю испытывать искреннюю благодарность к президенту России за то, что он проявлял долготерпение.
— Да... И вот вы со Старой площади, от дорогих чиновников, от замечательных портфелей — и прямо сразу в суд. Какое вам сразу дали дело, чтобы привести в чувство, чтоб фейсом об table?
— Убийство с особой жестокостью. Сосед убил соседа, труп расчленил и выкинул в Москву-реку. Человек только что от белой горячки вылечился, отмечал это дело.
— Неплохая встряска после академических занятий и президентских советов! Это вам не Плевако читать в подлиннике. Надеюсь, хоть этого-то вы не оправдали?
— Что вы, 10 лет дали.
— А как вас из суда потом уволили?
— С формулировкой "за разглашение тайны совещания". Приговор по тому делу, где Гусев был,— я его еще не дописал, а, получив двухдневный отпуск за свой счет, отправился на конференцию в Законодательное собрание Санкт-Петербурга. Там обсуждался проект нового Уголовно-процессуального кодекса. Разумеется, о деле и принятых судом под моим председательством решениях я никому не рассказывал.
— Ну было ясно, что ничем хорошим ваше практическое судейство кончиться не могло. То есть, как бы рефери на ринге попал в уличную драку, и ему, конечно, навешают. И никто не подаст полотенца утереться.
Вот ваши бывшие подчиненные по отделу судебной реформы пошли в адвокаты. А вы нет, почему? Поди плохо...
— Денис Давыдов писал:
"Я рожден для службы царской,
Сабля, водка, конь гусарский.
Это — век мне золотой".
И я тоже "рожден для службы царской".
— Ага, вы, значит, государственник. Тогда и про водку верно, без нее на госслужбе кто ж обойдется.
— Государственник — да, а водки не пью. Не привык. Зачем это одурманивание? Я пробовал, это бессмысленно.
— Но вы ведь понимаете, какую вы пропасть этим вырыли между собой и народом?
— Это так...
— Могу себе представить, как вам было мучительно больно в Белом доме, в администрации президента...
— А в суде тем более.
— И вы не смогли через это переступить? Ну, пили бы для дела. Это ж приятней, чем в теннис.
— Я считаю, что частная жизнь — одно, а служба — это служба, и никто не может навязывать мне линию поведения.
Прокуратура — орган инквизиции
— И вот вы пошли преподавать прокурорам. То есть вы что же, разрушаете порочную инквизиторскую систему изнутри? Как вы это делаете, как их перевоспитываете?
— Я, когда читаю лекцию прокурорам, не говорю, что они всю жизнь неправильно жили, а я носитель абсолютного знания. Наоборот — вот, мол, сейчас хороший повод поговорить, снявши мундиры. Первые лекции тем не менее вызывают страшное возмущение, ропот, просто гнев. Но поскольку я никогда не перехожу на личности, они постепенно успокаиваются...
— Вы там как психотерапевт?
— Нет, нет.
— Снимаете порчу?
— Я просто объясняю, что к чему, помогаю людям понять. Помню, рассказывал я им про пытки...
— Они небось в ответ кричат: "А то мы не знаем!"
— Нет, они кричат: "Никогда, отродясь не было никаких пыток!" Тогда я постепенно подвожу их к теме с другой стороны: если вы надзираете и бдите, так должны знать, сколько у вас отделений милиции, и в каких бьют, а в каких нет. Конечно, кричат, знаем! — Ну вот видите... Знают! Дальше до людей доходит.
— То есть вы их ловите, подлавливаете?
— Скорее, помогаю быть искренними. И вот самый суровый прокурор, громче всех возмущался, говорит: вот приеду домой и в плохих отделениях посажу своих помощников! При прокуроре-то всяко не будут бить.
— Это нормальное решение?
— Нормальное, но не настоящее. По-хорошему, там надо дежурного адвоката сажать. Но они его не пустят, потому что сначала надо ведь чистосердечное собственноручное признание получить. А адвокат не даст, скажет — сиди молчи.
К ним ведь если попал человек, так они его непременно должны посадить, прав он или виноват.
— Слушайте, а зачем им это все? Они ж не садисты, не маньяки?
— Система так работает. Если они дали санкцию на арест, а после человек оказался невиновным — так прокурора могут лишить премии, затормозить очередную звездочку. У них там в приказах генерального прокурора объясняется: если был арест, а после арестованного оправдали — это ЧП, за это накажут. (Я ж там все документы их читаю). Так что, это вынуждает прокуратуру добиваться для арестованных обвинительных приговоров, даже если дело сшито "на живую нитку".
— А что б им с другого конца не подойти? Чтобы не арестовывать ни за что?
— Это слишком сложно. А для неквалифицированных работников удобнее простые формы контроля. Вот, например, к ним приходит жалоба на незаконный арест, они ее отклоняют. Ведь гарантия обвинительного приговора — 99 процентов, смотри статистику!
Как пользоваться дышлом
— И что ж, справедливость вообще невозможна в наших судах?
— Справедливость еще имеет какой-то шанс в состязательном процессе. Но его отменил еще Петр: "А суду и очным ставкам не бывать, а все дела ведать розыску". Инквизиционный же суд — вот такой, как у нас — вообще мало связан с идеей справедливости. Он обслуживает чьи-нибудь интересы, правильно или ложно понятые.
— Ну вот чьи?
— В лучшем случае — интересы борьбы с преступностью. А на самом же деле сплошь и рядом — справедливость корпоративно понятую. И чтобы прокурор был доволен, и чтобы вышестоящая организация его не отменила.
— Понятно, "Закон что дышло..." А как им ворочают? И если надо принять по делу определенное решение, так начальство вызывает судью и учит?
— Ну если там безвестный хулиган, то кому ж он нужен. А если дело важное, если оно связано с выборами, с городским имуществом, с родственниками высокопоставленных лиц, с политикой... Идут, например, местные выборы... В суд подают жалобы на действия избиркома. Как их рассматривать? Не угадал — потеряешь кресло. Вообще суды — вопреки Конституции — содержатся в основном местными бюджетами, а еще квартиры — всегда можно нажать на суд. Начальник обращается к председателю суда, тот расписывает важные дела своим доверенным судьям, друзьям и испытанным подругам. Это ж вам не федеральный округ Колумбия, где все дела распределяются по жребию! Но придраться невозможно и у нас.
— Квартиры... Вот у вас какие жилищные условия?
— Трехкомнатная квартира на троих.
— Вот видите... Вам хорошо, а другим? Теперь деньги: их где дают, как?
— Это дело "черной" адвокатуры. Приходит адвокат к своему судье и договаривается насчет приговора. А еще лучше если он со следователем поговорит. И поделится.
Феодализм
— Если сейчас попытаться описать нашу жизнь не из желаемого, но по факту, если глянуть на нас непредвзято? Какие термины вы бы применили?
— У нас нормальное неправовое государство, причем не самое плохое из неправовых. Управляют нами не законы, а личное усмотрение начальства. Которое игнорирует правила игры. Управление вотчинного семейного типа по принципу: все мое, вы мои холопы, я ваш отец. Феодальный способ правления! Владетельный сеньор — отец своим подданным. Система эта живучая и более прогрессивная, чем рабовладельческий строй (который у нас недавно был свергнут). Но систему разлагает капитализм. К власти идет и денежный мешок. Феодалов постепенно ограничивают, ломают загородки между регионами. Этот полезный стихийный процесс идет в хорошем темпе: феодализм за 7 лет заметно подточился.
— То есть вы хотите сказать, что наше общество устроено разумно и все идет как надо?
— Конечно. Ситуация понятна, предсказуема, и есть надежда на успех реформ.
— А пессимисты — они просто путаются в терминах, им из-за этого непонятно, и они ноют?
— Да. Болтают, что у нас вроде как демократия и правовое государство. В угоду таким простакам приходится тратить много сил впустую — увольнять кого-то, перетасовывать. Хотя ничего ведь не изменится, пока не созреет историческая необходимость.
— Нет денег — отвечают на все. Но если бесплатно — как в американском кино — завести такой порядок, чтобы всякий арест немедленно подтверждался судьей? (Вообще, если бы эти заокеанские боевики с их маниакальным уважением к писаным законам у нас не показывали, то с вами бы вообще никто разговаривать не стал.) То это будет посягательством на власть феодала?
— Да. И кроме того, некогда судьям дежурить, у них средняя нагрузка — 40 дел в месяц.
— Особенность феодализма — низкая цена человеческой жизни, а права и достоинство личности при нем вообще не принято обсуждать.
— В феодальной Англии, как проводилась чистка переполненных тюрем? Приезжал шериф и в зависимости от настроения всех выпускал или всех вешал. Вот и у нас в прессе были предложения отменить мораторий на смертную казнь и смертников побыстрей расстрелять, а то они много проедают (хотя их всего-то 500 человек).
— Так что, у нас время для реформ еще не пришло?
— Нет, просто одновременно с реформами надо вести просветительскую работу. Люди, которые принимают решения,— должны начинать их принимать на основе новых, правовых стандартов.
— То есть не надо гнать лошадей, спешить с реформами — когда у нас такое состояние умов? И вы сами прекрасно знаете, откуда ваши неприятности? И не требуете немедля навести порядок, а уповаете на медленный прогресс? Газеты пусть больше пишут про суд присяжных, а ТВ больше покажет американских детективов с правами человека, и гляди, нравы поправятся.
— Да. Все постепенно. Те же суды присяжных переустраивают среду вокруг. Вслед за ними и простые суды начали исключать из дела доказательства, добытые с нарушением закона — вот, есть теперь такая процедура! Это культура, это как мытье рук перед едой — приказным порядком не введешь, пока люди сами с этим не согласятся и не примут как свое.
И еще нужна политическая воля. Чтобы царь был освободитель и реформатор и строго спрашивал с чиновников за подготовку и проведение реформ. А то ведь когда ввели суды присяжных, так я сам ездил по стране и неправдами выторговывал здания под эти суды. А ведь можно было из Москвы строго приказать! Нет, не приказали, говорили — сам выбивай. И это, заметьте, в лучшие времена президентской заботы о реформе — до того как Филатов с Ореховым нас разогнали.
Конвейер или служение?
— Вы у нас диссидент?
— Да нет... Или если вам угодно — диссидент в точном понимании этого слова. В советском. Это как Сергей Ковалев говорил, что он указывал власти на то, что она должна была соблюдать собственные законы.
— Ведь вы — идеалист?
— В том смысле, что есть идеалы, за которые я сражаюсь. Идея правды — да. Верующий ли я? Да, конечно. А все эти идеалы, собственно, они вмещаются в короткой фразе из манифеста Александра Второго о восшествии на престол в 58-м году: "Да правда и милость царствуют в судах".
Иногда народные заседатели меня спрашивают: "А что будет вам, если мы примем такое-то решение?" Я им отвечаю: наши неприятности ничто по сравнению с неприятностями подсудимых. Нас поругать могут, а у них — жизнь отнять.
— Получается, что вы один хороший, а все плохие?
— Не так. Тут важно, как относиться к правосудию: как к производственному процессу или как к служению? Для части моих коллег дело — это некий полуфабрикат, который нужно довести до кондиции, то есть до обвинительного приговора. Побыстрее. На президиуме за день могут рассмотреть 60 дел за раз! Все решает девочка, которая готовит к заседанию бумажки. Это конвейер.
— Обычно судьи в Бога не верят (вы тут в меньшинстве).
— Не верят.
— И в этом — проблема?
— Нет. Это неважно, у атеиста тоже есть совесть.
— Расскажите, а каким вы видите механизм совести у атеиста?
— Ответственность перед собой. Человек не хочет в своих глазах быть мерзавцем,— вот и механизм.
— Вы ведь не можете вот в этих терминах говорить со своими коллегами — служение или конвейер. Вы скажете — служение, так над вами ведь смеяться будут, а?
— Сейчас не всем понятно, потом будет понятно.
— Вы с ними говорили в таких терминах или нет?
— Нет. С человеком надо говорить понятным ему языком.
— Кто с вами по эту сторону баррикад?
— Масса народу.
— Кто они? Могут ли эти ваши люди принимать решения на высоком уровне?
— Ну это профессора, доктора, адвокаты...
— Вот там на самом верху, где вы вращались,— видели вы настоящих государственных мужей, которые все понимают и делают добрые дела хотя бы тайком, как Штирлиц?
— Что-то не припомню... Хотя... Бурбулис претендовал на такую роль! Но он и справлялся слабо, и еще оказался плохим аппаратчиком: не удержался...
Поэзия
Пашин точно не такой, как мы с вами: он не только не пьет и не боится начальников, но и пишет стихи. Которые начал публиковать еще в 16-летнем возрасте в журнале "Пионер". В позапрошлом году у него вышла книжечка — под названием "Побег". Автор уверяет, что имел в виду не пенитенциарное, но ботаническое значение слова.
Издатели представили сборник в таких терминах: "Это философская, любовная и, так сказать, судебная лирика".
Так он вот почему такой смелый! Он потому что поэт, и просто создает себе биографию, ему выгодно лезть на рожон! Что на это сказать? У каждого свободного человека своя причина быть свободным; несвободные тоже имеют каждый свое оправдание.
В судебном зале та же проза:
Допросы, речи, приговор.
Дух пота и туберкулеза
Сочится сквозь стальной забор.
Россия! Плети и запреты.
Железный обруч на умы.
Страна, где лучшие поэты
Не зарекались от тюрьмы.
И мир проклятьем заклейменных,
Должно быть, с этих давних дней
Не презирает заключенных
И ненавидит их судей.
Финал
— Скажите честно, вы ведь ненавидите власть, которая давит правосудие?
— За что ж ненавидеть? Тигр ест мясо — это нормально.
— Причем давит себе же, в общем, во вред и не может остановиться. Это можно сравнить с алкоголизмом, правильно?
— Правильно.
— А нет у вас чувства одиночества, что вот-де до чего ж мало нас, порядочных людей!
— Порядочных людей очень много. Очень много.
ИГОРЬ Ъ-СВИНАРЕНКО, специальный корреспондент