В Париже на 68-м году жизни скончался художник Владимир Слепян. О ветеране советского нонконформистского искусства вспоминает его коллега и ровесник ЮРИЙ ЗЛОТНИКОВ.
Трагичными стали будничные звонки. В Париже умер Володя Слепян... Он жил в квартире-мастерской. Жил запущенно, боялся, что о нем что-нибудь прознают. Просил, чтобы и я о нем ничего не рассказывал. В начале 90-х в Париже я увидел того самого Володю Слепяна, каким знал его почти 30 лет назад. Он не изменился, и был таким же "вечным студентом", как когда-то в Москве.
Судьба Слепяна — больше чем личная драма. Это судьба поколения. Слепян — замкнутый, ни с кем не делившийся своим горем (никому не рассказывал о репрессированном и расстрелянном отце), неловкий парень — раскрутил ту пружину, которая буквально выкинула его из "мира социализма" в большой цивилизованный мир. Он был одним из первых уехавших, и это был поступок.
Искусство Слепяна, как и его жизнь,— смелый жест, интеллектуальная игра с некоторой примесью авантюризма. С оттепелью заговорили о "необозримых возможностях". Но реальная жизнь, на самом деле похожая на задубевшую шкуру, становилась невыносимой. Ей сопротивлялся Слепян, его мечтой и целью были свобода и незакрепощенность.
На столе в его парижской квартирке-лодочке лежали Ницше и древнегреческие драматурги. Псевдоним, который он изобрел в конце жизни,— Эрик Пид — это же Еврипид. В одном из ночных телефонных разговоров он сказал: "Какие люди были в античности! Они бросали рукописи в храм и умирали на помойках".
В 1963 году он перестал заниматься живописью. "Почему ты стал писать драму, прозу?" — "Холст, подрамник — возня, а с текстом — все короче". Наверное, я его спугнул, продолжение разговора не получилось. У меня сложилось впечатление, что его тексты чем-то напоминают Беккета. Мои же проблемы ему были неинтересны: "Что за сигнальная живопись? Не надо бы этого". Я ему и не досаждал.
Слепян жил, как герой толстовского "Живого трупа" Федя Протасов. Он был поселенцем, все остальные — эмигрантами. Сила искусства Слепяна — в резком, полном полифонии жесте, рвущем сложившиеся упорядоченные системы. Его слабость — в исчерпанности экспрессивного языка. Для него жизнь была путешествием, азартным полем действия. В нем было много хрупкости, идеализма, непомерной гордости, колоссальной избалованности свободой и дилетантизма. Российский инфантилизм? Возможно. Но он был аккумулятором энергии, которая худо-бедно проявилась в России. И это уже история.