Русская литература не любит смотреться в зеркало — зачем узнавать о себе правду, если она может оказаться нелестной? О том, как выглядит современная российская словесность, если взглянуть на нее из Лондона, обозреватель "Коммерсанта" МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ спросил у ЗИНОВИЯ ЗИНИКА, русского литератора и подданного королевы Елизаветы II.
— Зиновий, как вы думаете, что происходит сейчас в русской словесности? Что вы читали из того, что появилось в последние пару лет?
— Вы меня извините. Я очень мало читаю. Я прозы очень мало читаю. Ну чего романы читать? Мы сами романы пишем. Мне проза нравится ясная, чтобы была ярко выраженная прозаическая идея. Она может выражаться в сюжете, она может выражаться в трансформации характера. Чехов от Пелевина в этом смысле не многим отличается.
— А уж от Довлатова, можно сказать, вообще не отличается.
— Конечно. Всякий писатель, который хоть как-то сумел описать что-то из другой жизни, заслуживает уважения. Это трудно. Не потому, что, когда ты приехал, можно все описывать. Этим занимались бесконечно. Вся русская литература в конечном счете европейская. Концепция Европы придумана в России.
— Поговорим о стилистике. Есть феномен Довлатова. Именно его интонации отвечают настроению и мировоззрению образованного сословия в России.
— Проза в отличие от поэзии — жанр необходимого, а не желаемого. Только из конкретной вещи может вырасти что-то толковое. Довлатов всегда имел дело с конкретным материалом. Твой личный темперамент, происхождение — все это наслаивается. Но одно дело приезжать и описывать все это, как турист или человек из России. Он все это видит, как декорации для своего российского сюжета. Другое — вдруг оказаться здесь, зная, что никогда не вернешься. От этого становится писать легко, и от этого такое огромное количество макулатуры было написано в так называемой первой эмиграции.
— Да. При почти полном отсутствии читателя. Существует проблема успеха. Россия до сих пор не может привыкнуть к этому понятию. Успех ужасно обожествляется.
— Эта проблема страшного неравенства. Вы как-то вот не хотите сворачивать на эту тему.
— На неравенство? Не хочу.
— Да. Потому что все время человек в России понимает: чего-то там ворочается вокруг, чуть отойдешь, и уже что-то такое двигается, какая-то страшная образина.
— В России лучше всего кормит самая политизированная часть культуры. Газеты оттянули довольные большие силы. А в газетах связь с политикой самая прямая.
— Есть разные системы зависимости. Нет никакой прямой зависимости между мафиозной группой Мердока и государством. Тем более нет никакой финансовой зависимости. Это еще Мердок может дать государству, а не государство Мердоку. А в России вся верхушка получилась из сращивания финансового капитала и политического. Чего совершенно не происходит в англосаксонских странах. Нет никакой прямой связи между бандитизмом, Мердоком, который пытается стать диктатором мира и британским правительством. Более того, если хоть как то заподозрить эту связь, все покатится к чертовой матери. На самом деле, нет в России до сих пор социальной справедливости.
— Справедливость никому персонально не выгодна.
— Не выгодна сейчас! Когда начнут убивать, опять всем должно стать выгодно.
— А как можно думать о каком-то другом времени, кроме переживаемого сейчас?
— Возвращаясь к нашей теме, насчет искусства и литературы, которые меньше всего всех интересуют. Эти вещи поразительно выражаются в извечном антагонизме — я чувствую, что Россию не хотят принимать как остальную часть Европы. Я думаю, что русская интеллигенция всю жизнь это чувствовала. Это чувствовал Достоевский. Не берут нас, а берут того, кто в лаптях. У Лескова есть на этот счет фрагмент гениальный. У Левши был переводчик, который на всех языках говорил и вообще элегантно изъяснялся. Его отослали обратно в Москву, а Левшу принимали, по домам водили и всем показывали этого дурынду в лаптях. Быть русским — это в лаптях, с самоваром и гениально как-то блоху подковать, спутник запустить. Почему нас не считают нормальными?