Мы продолжаем публикацию материалов о том, какая в России бывает законность. Первый текст из этой серии - интервью с заслуженным зеком СССР Валерием Абрамкиным - был напечатан 22 апреля. Сегодня - рассказ специального корреспондента "Ъ" Игоря Ъ-Свинаренко о том, как у нас принято защищать свидетелей.
Даже врагу и тому не пожелаешь совершить подвиг и стать героем. Особенно на поприще борьбы с бандитизмом. Самому от них позащищаться или, к примеру, свидетелем выступить. Государство, конечно, вас в таком случае может даже поохранять некоторое время — с последующим секвестрированием.
А дальше что? Вот типичный сценарий, описанный в криминальной хронике. Пока предприниматель Аветисян успешно защищался от бандитов собственноручно, применяя автомат Калашникова, все было хорошо. Вмешательство государства выразилось в том, что оно отняло у человека последнюю надежду — тот самый весьма надежный автомат. Фактически государство сдало безоружного человека бандитам. Которые воспользовались случаем: подстерегли его у прокуратуры, куда он приехал давать показания против бандитов же, и в упор расстреляли из автомата. (Который у них, в отличие от Аветисяна, государство не отняло.)
Дело не в том, что братва как-то быстрее рассчитывается со своими обидчиками, чем государственная машина — со своими. Речь о другом: где сейчас герой и что с ним? Жив ли он вообще? После того, как государство взялось решать его судьбу?
А закон о защите свидетелей? Это вам надо обращаться в Америку. Нашим чиновникам такой оказался не нужен. Российскому правосудию живые свидетели по сути без надобности. Оно легко обходится протоколами допросов.
Индивидуальный подход к борьбе с бандитизмом
А героем ему пришлось стать вот как.
К его подмосковному дому в поселке Северный — это напротив Долгопрудного, через "железку", у станции Новодачная — подъехали две иномарки. Внутри было шестеро в штатском с оружием — одним словом, ничего хорошего. Люди вылезли из машин, достали свои модные, как в американском видео, помповые ружья и начали стрелять по дому.
— Отдавай деньги, которые твой отец перед смертью одолжил у бедной женщины! — кричали стрелки.
— Не сейчас! Приходите утром ко мне на работу, поговорим...— отвечал Аркадий.
— Нет! Здесь и сейчас. Все.
— Уходите! По-хорошему вас прошу...
Но они опять принялись стрелять по дому из своих ружей и еще бросили несколько гранат. Гранаты, к счастью, отскакивали от стен и взрывались во дворе, оставляя глубокие воронки. А пули залетали в комнаты. В комнатах жена и маленький ребенок. Аркадий переждал еще, а потом взял автомат Калашникова, заряженный тремя патронами — больше у него не было,— и вышел на улицу к бандитам. И сделал три одиночных выстрела. Первая пуля пробила бронежилет с титановыми листами, разворотила грудь юноши с тяжелым золотым крестом на толстой цепи и пробила сердце. Убитый свалился в кучу навоза, приготовленного совершенно для иных, мирных целей. Дальше целиться стало трудно, потому что оставшиеся пять нападавших испугались и побежали. Он погнался за ними и еще стрелял. Вторая пуля попала в бандитскую голову со всеми вытекающими последствиями, а третья — в белый свет как в копеечку; ну, промашка вышла, бывает.
Бандиты, наверное, подумали, что Аветисян прекратил огонь по доброте душевной; они не догадались, что у него просто кончились патроны. И потому не вернулись. Они убежали, бросив своих убитых.
Он вернулся домой, попытался успокоить жену с ребенком, а после сам вызвал милицию и "скорую". Последняя сгодилась только на то, чтоб забрать трупы. Оперативники же собирали гильзы, выковыривали из стен сплющенные пули, заглядывали в воронки и допрашивали хозяина дома.
— Три патрона — два трупа; да ты, батенька, точно киллер! — говорили собиравшие гильзы опера.
— Не киллер я, просто в Карабахе был...
Одного убитого быстро опознали, того, который был прострелен сквозь бронежилет: Сергей Лазаренко, москвич 26 лет. Оказалось, что его искала милиция всей страны — в рамках федерального розыска (сильно подозревая в разбойных нападениях на дальнобойщиков). Искала, искала и вот нашла его во дворе дома 34 на улице Новодачной. Второго убитого после тоже опознали. А про четырех живых (по крайней мере на тот момент — ведь работа у них опасная) неизвестно ничего. Кто, откуда, почему — никто не знает.
Ну вот. Милиция, удовлетворив свое законное любопытство, уехала. Причем не забрав с собой Аветисяна! Это редкий случай, когда казенное понимание закона совпадает с нормальным, человеческим. Ведь что ожидалось: мол, мы-то понимаем, что ты семью защищал, но формально — ствол хранил, людей убил, и сиди теперь в камере, жди суда. А тут милиция и прокуратура себя показали с лучшей, с благородной стороны — настолько, что даже поверить трудно.
И милиция, а вслед за ней и прокуратура отнеслись с пониманием к изящному объяснению Аркадия по поводу автомата: так, в огороде нашел! Не нести ж на ночь глядя, все закрыто — а думал утром честно сдать властям. И таки ведь сдал. Предварительно использовав в форс-мажорной ситуации, возникшей в ходе разрешения имущественного спора по устному неофициальному иску.
Расстрел под окнами прокуратуры
Этот автомат только в русской ситуации кажется очень странным. Если б то же действие разворачивалось в Америке (которая нам тут интересна с точки зрения программы защиты свидетелей), то никто б на ствол и внимания не обратил. Чтоб купить там "калашников" китайского производства, переделанный под сугубо одиночную стрельбу, не надо и разрешения (все, что изготовлено до 59-го года и не бьет очередями, признается там не оружием, а антиквариатом).
А после и Аркадий с семьей уехал из обстрелянного дома. Надо было прятаться.
Я прочитал про этот бой в Ъ, в разделе криминальной хроники... Матерый человечище! А мы с вами в это же самое время протираем штаны по офисам.
Но, конечно же, Аветисян сделался предметом интереса со стороны прокуратуры. Поначалу как обвиняемый по статье 218-й за незаконное хранение оружия. Это обвинение с него, впрочем, быстро сняли — за отсутствием состава преступления. И он стал свидетелем! Впрочем, строго говоря, свидетелем он и был — он своими глазами видел атакующих бандитов, порой даже невооруженным глазом. Строго говоря, статус свидетеля был юридически вполне оправдан. И в этом статусе поехал он на допрос в прокуратуру... А после выходит на улицу к "шестерке" — там его ждали брат с тещей, садится. И тут к машине подбегают двое. Один с автоматом, из которого он дает по "шестерке" очередь, тихо-тихо так: тук-тук-тук-тук-тук-тук... Ствол с глушителем, и в прокуратуре, под окнами которой убивают людей, ничего не слышно. Убивали не спеша, не торопясь: стрелок, постреляв, еще постоял у машины, отвинтил зачем-то глушитель и кинул на газон. И уж только после этого киллеры сели в свою стоящую напротив прокуратуры иномарку, завелись и поехали; нет, не спешили эти ребята, они знали, что делали, и в результате были уверены.
Свидетеля охраняла теща
И вот после этого выяснилось, что все эти полтора месяца, с 29 октября по 3 декабря, Аветисян сам прятался и сам себя охранял. Как мы видим, при помощи обыкновенной тещи.
И никто ему в этом не помог, никто его не взялся защищать,— ни прокуратура, ни МВД, ни Минюст. Впрочем, органы ему все-таки помогли, вот чем: забрали автомат, который его спас однажды. И оставили его, безоружного, одного перед лицом бандитов для безнаказанного отстрела.
Никто не утверждает, что у бандитов был в прокуратуре "крот", который сообщил куда надо дату и время допроса; мало ли как они могли узнать!
Я пытался себе представить, каково ему было воевать с бандитами. Вот то утро. Тогда он, победив и выжив, и защитив, не мог радоваться победе — говорят, что он был мрачен. Как пришлось потом бросать магазинчик, который у него был, и оставаться без работы, без дохода. Тот отцовский долг он и работая не мог заплатить сразу, а уж в бегах и подавно. К тому же бандиты включили счетчик, проценты щелкали со страшной скоростью, и шансы таяли.
А потом он едет в прокуратуру, после допроса садится в машину и видит через стекло бегущих к нему убийц. Пока не начали стрелять, и дальше в те секунды, когда уже палили, не мог он не испытывать страшных мук от немужской беззащитности, от того, что поддался, поверил и что отняли у него спасительный автомат. Как сильно должно было быть то чувство бесконечного и унизительного бессилия! Мне кажется, он ненавидел в ту минуту предавших его такой богатой ненавистью, что их и сейчас давит это проклятие. И мысли про семью, которой он теперь не сможет помочь никогда. И это все под тихое уютное стрекотание заглушенного "калашникова", под журчание крови...
А зачем же они это все прямо у прокуратуры? Не могли, что ли, отъехать следом за ним хоть пару кварталов? Нет. Похоже, они учили: а вот что будет со всеми, кто ходит нас сдавать прокуратуре. Программа защита свидетелей? Это не по адресу, это в Америке; а у нас — немножко наоборот: программа отстрела свидетелей. Не менее эффективная, не менее впечатляющая программа.
После этого неспешного расстрела, после автоматной очереди по маленькому "Жигулю", в котором трое — а стреляли с дистанции в пару шагов,— после этого неторопливого отвинчивания глушителя прокуратура объявила, что все живы! И Аркадий жив, и брат его, и теща тоже. Все живы, кто сидел в тесной жестянке, простреленной насквозь автоматной очередью. Волшебная сказка! Ну так, ранены, и только. Более того: с этого дня Аветисян, говорят, был взят "под усиленную охрану сотрудниками УВД Северо-Восточного округа". Газеты поверили и так все и написали.
У меня от тех заметок осталось очень тяжелое чувство. Плохое осталось чувство. Больно было думать про то, как подставили порядочного и смелого человека! (В том смысле, что система несовершенна — и еще, может, в том, что не удивительны чиновники, торгующие казенными секретами.) Если б он знал, чем кончится, то от органов прятался бы подальше, чем даже от бандитов.
Следствие вели знатоки
Я поехал в эту прокуратуру в Институтский проезд, 8... Постояв сначала на расстрельном месте перед особняком, пошел в кабинет к молодому следователю Александру Родину — дело это было его. И стал его спрашивать. Мы оба, кажется, чувствовали сильную неловкость. Оттого что он привык задавать вопросы, а не отвечать на них. И еще оттого, что плохо, некрасиво выглядела прокуратура после той непростительной стрельбы 3 декабря.
— Вы когда впервые увидели Аветисяна, он каким вам показался?
— Обычный человек. Только... испуганный; да, испуганный. Разговаривал как-то с опаской. Тихим голосом. Чувствовалось, что он не в своей тарелке.
— Это ранним утром, когда его дом обстреливали?
— Нет — это когда в него тут на улице стреляли, как раз после моего первого допроса.
— Первого?
— Ну да, не я это дело начинал. Другой был следователь.
— А почему вам передали дело от другого следователя?
— Я сейчас точно не помню — он, по-моему, в отпуск ушел. Словом, его почему-то на работе не было.
— С ним можно встретиться?
— Он уже не работает у нас — ушел в какую-то юридическую фирму. Где ж его теперь искать?
На кого, интересно, работает он в той фирме, думал я. И как он эту фирму нашел? Уволился из прокуратуры, сдал дела, забыл все секреты, ну а дальше через биржу труда — и устроился; так, наверное? Что же касается нарушений законности, то как о них можно говорить здесь и сейчас? После той постыдной стрельбы? Никак о них мы и не будем говорить.
— Вы его зачем тогда вызвали — что-то новое хотели узнать?
— На дополнительный допрос? Ну не столько для уточнения конкретных обстоятельств, а скорей чтоб составить личностное отношение — почему он это сделал.
— Ах вот как. То есть вам было любопытно...
— Случай все-таки неординарный...
То есть он поехал под пули потому, что вот взяли да поменяли следователя. В отпуск ушел кто-то, а другому любопытно стало, да и бандиты тоже заинтересовались...
— Говорили мы с ним около часа. Он был спокойный, но было видно, он постоянно давал понять, что он боится чего-то. Я расскажу, но... Он опасался, может, мести со стороны тех, кто остался в живых. Там было два пострадавших: Лазаренко и Балясников. А остальные четверо остались живы.
— Они оба были долгопрудненские?
— Не хотелось бы их причислять к какой-то группировке. Не потому, что они пострадавшие и о них не надо говорить плохо... Просто не надо.
Следствие приостановлено, забудьте
Следователь говорит тихо, очень медленно, он тщательно фильтрует выражения и выбирает такие термины, которые сошли бы за юридически безупречные. Мне хочется увидеть ситуацию его глазами:
— Как можно описать действия пострадавших в тот момент, когда они еще не стали пострадавшими и еще стреляли по дому и бросали в него гранаты — в ваших терминах?
— Ну, если сказать, что это была социальная опасность — этого было бы мало. Сказать же, что они желали лишить жизни Аветисяна — это было бы слишком много, слишком.
— Гм, забавно...
— Но если, допустим, мы будем исходить из противного — что он действовал в пределах необходимой обороны, защищая свои законные права и интересы,— то, значит, его законные права и интересы были кем-то нарушены. Выходит, пострадавшими? То есть лицами, которые своими противоправными действиями, направленными на получение такой-то суммы от такого-то гражданина... И обозначаем действие — стреляли...
— Ну а сейчас-то в каком состоянии дело, в какой стадии?
— Дело приостановлено в январе 1997 года. И это уже не ко мне вопрос, дело перед закрытием было передано другому следователю.
— Потому что вы пошли в отпуск?
— Нет, по другим причинам — вот как раз в связи с происшедшим 3 декабря. Аветисян от меня уже вышел, я лично, конечно, не видел того, что происходило на улице. Но, скажем так, на допросе-то он был у меня.
— То есть ваши начальники опасались, что вы... э-э-э... — я не знаю, как это сформулировать ему в лицо. — Что вы... необъективны?
— Нет. То есть... 3 декабря ведь было совершено уже другое преступление. Соответственно, по этому событию тоже было начало дело...
— Разумеется, вы до сих пор не знаете, кто стрелял и откуда стрелки узнали, что Аркадий будет у вас?
— Не знаем...
— Они были ранены — все?
— Ну... Оставим этот вопрос.
— Но все живы, во всяком случае?
— Да, — тихим неубедительным голосом, после короткой паузы, отвечает он.
— Вы тогда вышли после стрельбы посмотреть, что тут у вас?
— Да. У меня была с ним еще одна встреча (не на похоронах ли? — думаю я горькую мысль).
— А вот когда он скрывался, когда сам себя охранял, он ведь тогда не мог работать — на что он жил?
— Не могу сказать.
Всю жизнь дрожать и прятаться?
— А какой вы видите перспективу этого дела?
— Перспективу?
— Ну, допустим, поймаете вы их, посадите, а Аветисяну — всю жизнь теперь прятаться?
— Ну почему — его ж не всю жизнь будут искать,— жизнерадостно утверждает следователь.
— В том смысле, что никто не собирается его всю жизнь охранять?
— Ну, нормативными актами защита предусмотрена. Но насколько мне известно, нет еще материально-технического обеспечения.
— То есть нам нечем обрадовать свидетелей?
— Да... Пока механизм еще слабый. Конечно, смена внешности — этого пока нет... Что-то мы можем предоставить — смену места жительства, охрану, например,— но все это на определенный срок.
— А у Аветисяна этот определенный срок — кончился?
— Оставим этот вопрос.
— То есть, может, и кончился? Ну-ну... То есть выходит, если у кого-то проблемы с бандитами, то их, значит, лучше решать с бандитами же?
— Нет, это не лучше...
— Но там по крайней мере будет ясность, что будет, как и почему!
— Ну, может, и будет, но... это же неправомерно!
Он задумывается, паузы между предложениями у него удлиняются.
— Что нужно, чтобы свидетель не боялся?
— Действительно, что? — мне и самому интересно.
— Во-первых, правосознание. И уверенность в том, что... Хотя — правосознание включает и то, что свидетель, выполняя свой гражданский долг и давая правдивые показания, рассчитывает на то, что государство должно обеспечить его безопасность. А этого нет! Это вопрос нашего социально-экономического положения...
— Так ему положена еще охрана или нет? — я перевожу в практическую плоскость эти теоретические слова о бедности, которая заставляет экономить на охране свидетелей.
— Ну, скажем так: сейчас он и его близкие в безопасности.
Не в том ли смысле — боюсь думать я — что им уже обеспечен вечный покой?
Да... Бандиты как-то очень быстро находят нужного им человека. Куда быстрей, чем оперативники — нужного им. Вот видите, милиция с прокуратурой не знают даже фамилий тех людей, которые стреляли в Аветисяна. А бандиты все узнали за полтора месяца, добрались до Аркадия и рассчитались с ним...
Я все-таки надеюсь, что он жив. Хочется длить эту надежду и разговаривать про него, не забывать, может, это как-то, каким-то удивительным странным манером могло бы ему помочь. И я говорю со следователем Родиным, который с Аркадием виделся в самые трудные для того минуты.
Что бы там и как ни было, Родин охотно участвовал в этом колдовском заклинании. Ведь выходило так, что если Аркадия убили, грош цена тогда Северо-Восточной прокуратуре. А если он только ранен, пусть даже предательски — все ж позор меньше.
Ну а что будет с другими, которые пойдут спасаться под сень российского закона и которых он, слабый и нищий, не сможет спрятать и спасти? А с теми, кто не поддается на красивый обман и давно уж держит равно за бандитов и тех, кто с золотыми цепями, и тех, кто при погонах?
И вместо хеппи-энда.
Дорогой Аветисян! Тот самый, который...
Я надеюсь, что ты жив. Будь живым. Пусть тебе повезет.