"Намедни. 1961-1991" — это "с чего начинается Родина". А начинается она, как известно, с картинки
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ
Ничто так не удивляло меня в последнее время, как известие о том, что в Липецке будет установлен памятник Плеханову (см. фото во вчерашнем номере). Казалось, что в нынешних условиях уж у кого, а у отца русского марксизма нет никакого шанса. Школьники не ведают, кто это такой, и книгопродавцы презирают имя его. Гумилев и Булгаков; Бердяев и опять же Булгаков, но Сергей; Иоанн Кронштадтский и Серафим Саровский; а также переводные, но исступленно уважаемые Фрейд и Юнг,— вот герои нынешнего, необъявленного, но умом, несомненно, зримого плана монументальной пропаганды. Думаю, установка монумента кому-либо из этих граждан никого бы не удивила (а некоторым и ставят).
Кто же эти счастливцы, что между ними общего? Интуитивно ясно — виражами истории проверенная правота. Философия охранительного гуманизма. Консервативный антимодернизм. Религиозность, а можно и полпорции — мистика или четверть — поэтичность. В общем, несомненная правизна (на мой вкус, элегантнее это слово рифмовать с "дороговизной").
На левом фланге ситуация хуже. Архитектурные шедевры советского конструктивизма — этого, без сомнения, искусства коммунистов — видимо, не будут отремонтированы уже никогда. Мы хотим, чтобы они в красивом замедленном темпе рассыпались в прах, пока мы с удовлетворением и злорадством будем взирать на это. Заново выкрашен, правда, Моссельпром, но в качестве символа социально и культурно близкого нам НЭПа (что есть некоторая путаница, поскольку государственный трест Моссельпром и воспевшие его Маяковский с Родченко были как раз против НЭПа). Антикоммерческие рабочие клубы расцениваются как неприятное напоминание — кому же хочется быть рабочим, который трудится и получает по труду. Хочется жить не по средствам. Поэтому клубы заполняются ларьками, где всякий пролетарий умственного труда купит себе недорогой символ этого "не-по-средства". Впрочем, и ларьки есть не везде. Внутри клуба имени Русакова (самого знаменитого из всех) валяется сейчас, задрав бессильно руку, гипсовый горнист с черепно-мозговой травмой, похожий на поверженного ангела Страшного суда,— как прежде бывало в заброшенной церкви.
Маркса, да и того же Плеханова не переиздадут уже никогда. Берегите, если есть. Из западных левых авторов издан у нас в последнее время только Вальтер Беньямин, и, может быть, оттого его "Московский дневник" 1927 года кажется единственной книгой о нашем времени. Теоретические труды ЛЕФовца Сергея Третьякова, общение с которым наводило Беньямина на ныне знаменитые мысли, не появятся в магазинах. И даже — увы, не утолится моя жажда новых впечатлений — уже никогда, никогда не будет поставлен ни один новый, другой памятник самому знаменитому русскому человеку в мире — Ленину.
Так как же пролез безнадежно лишний человек Плеханов?
Ответ простой, безотказный: землячество. Родился в Липецке. Небольшая, а местная знаменитость.
Пришлось мне недавно плыть по Волге (в составе культуртрегерского десанта из столицы) на пароходе "Николай Славянов". У причала рядком стояли "Дзержинский", "Салават Юлаев" и "Писатель Константин Федин". (Оказывается, переименовать корабль очень хлопотно, так как они значатся в каком-то международном списке и в случае их утопления нужна полная ясность.) Николай Славянов был, как я узнала, выдающимся русским инженером XIX века, изобретателем особого метода сварки. С фотографий смотрит озабоченное и симпатичное лицо человека, никак не думавшего о славе,— о сварке думавшего. Сварка применяется, в частности, в кораблестроении, благодаря чему Славянов и не забыт: свои не дали.
Тут я готова согласиться с агрономом человеческих душ Александром Исаевичем Солженицыным: единственный наш ресурс — это провинция. В смысле наша общая провинциальность.
Теперь о другом. Но, может быть, о том же: о том, как нам использовать ресурсы памяти этой общей провинциальности — и как вовремя заметить, что память эта подозрительно избирательна. Леонид Парфенов только что завершил свою эпопею "Намедни. 1961-1991".
Между прочим, оттенки смысла этого слова от первого проекта (неполитические новости за неделю) до второго (ностальгия без берегов) менялись. Сначала было: намеренный, остраняющий архаизм в речи циничного золотого интеллигента в Труссарди. Это был этап общенационального вожделения капитализма, когда всякий телеобраз должен был быть образом страстной мечты. Поэтому: никакой политики, глеймур, humour. Но с непривычки было немного стыдно. В неловких ситуациях мы и говорим "намедни" вместо честного "вчера".
Потом стало: да, я из Вологды, а вы все из СССР. На ваших устах не yesterday, а намедни; не "Битлз", а Кобзон. Да, я этой силы частица. Парфенова этапа "1961-1991" обвиняли в холодности, но это ошибка: он был, и правда, далек от тепла, но по ту его сторону — он был горяч. Это был уже этап нового патриотизма и государственничества, новой позитивности и преодоления стыда: Парфенов — самый чуткий, самый точный наш телелокатор. Он говорил о себе. Он (довольно агрессивно) доказывал свое право быть просто человеком в большой истории, не борцом, не диссидентом — глазеть на мини-юбки и варить джинсы. Его не очень интересовали участники событий (которых пока сохранилось немало). Мы не узнавали ничего нового и не слышали голосов тех, кому было что сказать о каком-нибудь 1964-м или 1979-м. "Намедни. 1961-1991" — это убедительный визуальный перечень наших ценностей. Это "с чего начинается Родина". А начинается она, как известно, с картинки. Лишние слова о Родине ей только вредят.
В общем, истории не было. Зато мы вспоминали собственную ничтожность и умилялись ей. Образцом Леонида Парфенова был, как все уже заметили и как он сам честно признал в последней серии, Форрест Гамп. Известно, что мы завидуем американцам в том, что им не стыдно быть патриотичными, нормальными и не интеллектуальными. Парфенов отпустил всем грехи и стал моральным оправданием любому поведению в советское время. И это, в самом деле, смог сделать только он. Интересно, для какой новой социальной задачи потребуется он сейчас?