В период окончательного самоопределения идеологи прогрессивной интеллигенции, похоже, внимательно прочли не только тамиздат, но и весь корпус текстов, официально разрешенных советской цензурой. В итоге из сотен пропущенных сквозь строгие рогатки организованного подполья полную белизну одежд сумели сохранить лишь три автора: Михаил Булгаков, Илья Ильф, Евгений Петров. Пиетет по отношению к ним, вопреки разоблачениям литературоведов, жив доныне.
С середины 1960-х крылатые выражения из "Двенадцати стульев" целиком перешли в ведение высоколобых нонконформистов. На потаенных окраинных кухнях юмористические фразеологизмы "лед тронулся", "почем опиум для народа?", "жертва аборта" котировались наравне с лирико-философскими "ваш роман прочитан", "тьма, пришедшая со Средиземного моря...", "квартирный вопрос их испортил".
Вряд ли репортеры московской газеты "Гудок" Илья Файнзильберг и Евгений Катаев, позаимствовавшие сюжет о бриллиантах, зашитых в сиденье гамбсовского гарнитурного стула, у известного прозаика и брата одного из соавторов Валентина Катаева, который, в свою очередь, вдохновлялся "Шестью Наполеонами" Конана Дойла, уповали на подобную неувядаемую славу. "Двенадцать стульев" сочинялись впопыхах, на злобу дня, в расчете на коммерческий успех. И на политический: как стало ясно в прошлом году из комментариев Михаила Одесского и Давида Фельдмана, с помощью издательства "Вагриус" опубликовавших неправленый вариант книги, Ильф и Петров гнались за сиюминутной выгодой — настолько сиюминутной, что к моменту завершения романа дальновидный Катаев счел за благо отказаться от соавторства. Кабы не актуальная в 1927-м и утратившая всякий смысл в 1928-м борьба с ревизионизмом Троцкого, в культовый извод, похоже, не попали бы ни железнодорожные еврейские анекдоты, ни остроты на тему перманентной революции, а "турецко-подданный" Бендер вполне мог бы оказаться Сидоровым.
Конечно, Одесский и Фельдман грешат некоторыми натяжками, но общая картина понятна: бойкие и неумные халтурщики на пару варганят абсолютно конъюнктурный роман, который не проживет и года — не говоря уж о какой-то отвлеченной вечности. Однако роман протянул именно вечность. Претерпел все изгибы генеральной линии от Виссарионовича до Николаевича. Изблистал бородатыми шутками, пригождавшимися не согласным с руководящими документами и в кукурузную эпоху, и в годину продпрограммы, и в приватизационный период. Это заслуга аудитории, жадно искавшей для себя сакрального текста. Который, подобно Ветхому Завету, некогда освятившему ревнивый эгоизм малоазийских евреев, оправдал бы мечту-стремление позднесоветской интеллигенции вылезти из всех переделок по-бендеровски эрудированной, чистенькой и одновременно состоятельной: мы-де и Солженицына читали, и виллу на Багамах приобрели.
"Двенадцати стульям", целиком лояльным по сверхзадаче, против воли удалось зафиксировать момент обывательского противостояния существующей власти — бессмертный момент, который идеологи постперестройки называют мелкобуржуазным, ставя знак равенства между понятиями "мелкобуржуазный" и "общечеловеческий". Нравственный конформизм "Мастера и Маргариты" соединился в массовом сознании с принципиальным, инстинктивным стяжательством главных героев Ильфа и Петрова, вытесняя прежние мораль и правду. Иначе режиссеру Захарову не удалось бы представить Бендера в роли новейшего Чацкого, а режиссеру Пичулу — в облике новейшего Печорина. В сфере социальной мифологии и Киса, и Остап за 70 лет утратили все приватно-гуманистическое: натуралистичные, восходящие к шоковому психологизму конца XIX века (и, по правде говоря, самые сильные в романе) сцены обольщения вегетарианки Лизы или убийства Остапа Ипполитом Матвеевичем ныне практически не цитируются — ни в печатной литературе, ни в устном жаргоне. "Двенадцать стульев" плотно встроились в универсальную нишу, где начитанный старый русский хранит свои дежурные реакции на окружающий мир,— в нишу, где, точно древние лыжи, пылятся Воланд и Гайдай, Аксенов и Вен. Ерофеев.
"Родственники за границей?" — "Хамите".
"Чем занимались до демократии?" — "Хо-хо!"
"'Архипелаг'?" — "Знаменито".
"Лимонов?" — "Мрачный".
"Тарковский?" — "Мрак".
"Ельцин?" — "Жуть".
"Лебедь?" — "Парниша, не учите меня жить, как ребенка".
"Питер Гринуэй?" — "Кр-р-расота!"
"Хичкок?" — "Толстый и красивый".
"Генриэтта Яновская?" — "Поедем на извозчике".
"Deep Purple?" — "Поедем в таксо".
"Экономика?" — "У вас вся спина белая".
"Отпевание Романовых?" — "Подумаешь!"
"Виктор Пелевин?" — "Ого!"
БОРИС Ъ-КУЗЬМИНСКИЙ