На один сезон
Завершился очередной сезон в парижской Опере. Об одной из последних, и небесспорных, постановок сезона — балете "Ромео и Джульетта" в постановке Рудольфа Нуреева — из Парижа — корреспондент "Коммерсанта" ТАТЬЯНА Ъ-КУЗНЕЦОВА.
Для отечественных балетоманов Grand Opera — балетный рай, откуда в пораженную художественной прострацией Москву изредка залетают аппетитные слухи и обоеполые этуали. Слухи возбуждают, этуали — тоже, но с близкого расстояния можно разглядеть и пятна на солнце.
Балеты Рудольфа Нуреева в парижской Опере — своего рода мемориал, огонь на жертвеннике кумира. Ничем иным невозможно объяснить наличие в афише "Ромео и Джульетты", нуреевского опуса пятнадцатилетней давности. Парадоксально, но факт: танцовщик, выпрыгнувший из советского балета в неполные 23 года и проработавший три десятилетия с лучшими хореографами Запада, на всю жизнь остался рабом советского балетмейстерского ремесла. Обычные отечественные недостатки — литературоцентризм, ритмическая зависимость, дробное (короткими комбинациями) хореографическое мышление — усугубились характерным пороком всех первых танцовщиков, вообразивших себя хореографами. В своих постановках они продолжают танцевать, комбинируя движения "под себя" и "для себя".
Тень монументального шедевра Леонида Лавровского маячит в каждой сцене нуреевского "Ромео": в последовательности картин, в мизансценных подробностях, в трактовке персонажей, даже в аксессуарах. Балетмейстер не подвергал сомнению нетленность драмбалетного колосса, его догм и правил игры, лишь попытался сделать балет более динамичным с помощью обильных танцев. Получился гибрид-пародия. Танцы навязчиво наползают на мизансцены, корежа логику событий и перемалывая актерские работы. Все комбинации одинаковы — мелкие неудобные каверзные движения, требующие незаурядной техники и поворотливости. Ромео, Меркуцио, Джульетта и прочие действующие лица являют собой всего лишь разные ипостаси танцующего Нуреева.
Понятно, что растиражированному балетмейстеру-танцовщику гетеросексуальной страсти изобразить не удалось: наспех обнявшись при встрече, Ромео и Джульетта тут же пускаются в перепляс — кто кого обойдет по части техники. Лучший дуэт спектакля — адажио в склепе, с возлюбленной, спящей мертвым сном. Наметившийся было мужской любовный треугольник (Меркуцио--Бенволио--Ромео) стыдливо замаскирован под пылкую мужскую дружбу. Хотя следует признать: друзья довольно иронично относятся к блажи Ромео завести жену.
Хуже всего дело обстоит с характерными танцами. Необходимость таковых в качестве "языка народа" Нуреев не подвергал сомнению, но, как следует из поставленного, в вагановском училище относился к соответствующему предмету с явным пренебрежением. В результате чада и домочадцы веронских благородных семей изъясняются на дикой смеси из краковяков, па-де-басков и каких-то совсем невероятных притопов и ковырялочек. В сочетании с яростной добросовестностью кордебалета и невероятной роскошью костюмов, напоминающих домашнюю коллекцию самого балетмейстера (художник — Эзио Фрижерио), забойный пляс веронской толпы производит неизгладимое впечатление. По контрасту с толпой энтузиастов-танцовщиков — чисто, рутинно и постно — трактовал Прокофьева дирижер-эстонец Велло Пяхн.
Однако не следует думать, что почтение парижан к почившему Рудольфу Нурееву надолго оставит его "Ромео и Джульетту" в афише театра. Самое поразительное в парижской Опере, которую некоторые западные радикалы тем не менее почитают оплотом консерватизма,— это подвижность репертуара. На следующий год лишь два балета прошедшего сезона — "Дон Кихот" и "Лебединое озеро" — останутся в афише. Остальные девятнадцать(!) — возобновления или премьеры, от ассортимента которых глаза лезут на лоб и дух перехватывает.
Каким-то невероятным образом парижской Опере удается сочетать несоединимое: быть одновременно музеем и лабораторией, ментором и школяром, хранителем традиций и ниспровергателем основ. И развенчивая миф о парижском "балетном рае", мы с удвоенным энтузиазмом его воссоздаем. Каждый сезон.