"Фестиваль фестивалей" в Петербурге
В Петербурге в шестой раз открылся "Фестиваль фестивалей". Цели его честны, недвусмысленны и потому, видимо, будут выполнены: познакомить отечественного зрителя с теми зарубежными фильмами, которые в последние год-два более или менее ярко мелькнули на экранах международных кинофестивалей, но вряд ли попадут в широкий прокат. Таким образом, перед нами праздник элитарного кино.
Открылся фестиваль модной картиной "Фейерверки" японца Такэси Китано (Гран-при Венецианского фестиваля 1997 года). Ожидаются также относительно новые фильмы Вильма Вендерса ("Конец насилия"), Майка Ли ("Карьеристки"), Уэйна Вонга ("Китайская шкатулка"). Ларс фон Трир будет, к сожалению, представлен не его последним фильмом "Идиоты", а уже виденным нами по телевизору "Королевством". Проверенные "Большой Лебовски", "Джеки Браун" и "Лолита" должны привлечь публику, киноманы же (которые все вышеперечисленное уже видели) знают, что обязаны во что бы то ни стало успеть на иранские, китайские, норвежские, литовские и грузинские картины. Они получат свою порцию труднодоступного (во всех смыслах) кино, сделанного новым поколением, в новых странах, на новые сюжеты,— главным образом разного рода меньшинствами о разного рода меньшинствах. Идентификация с малыми сими для художника вообще наиболее естественна, а позиция радикального культурного релятивизма, согласно которой все мы до предела энтропии различны, каждый исполняет только свою собственную миссию и никаких сравнений быть не может,— эта позиция ныне возобладала. Правда, она вроде бы противоречит идее массового кино. Однако между элитарным кино и описанием отклонений от нормы уже давно не стоит знак равенства — мейнстрим тоже полюбил странности. Разница состоит, как обычно, в том, что мыслящее кино делается об этих отклонениях (в том числе и таком, как само мыслящее кино), мейнстрим же их просто эксплуатирует.
Именно об этом "маленький", но уже ясно, что принципиально важный для фестиваля фильм "Любовь и смерть на Лонг-Айленде", снятый сорокалетним британским кинорежиссером Ричардом Кветневски, для которого это полнометражный дебют. Кветневски выпускник не чего-нибудь, а калифорнийского университета Беркли, одного из тех мест, где не просто изучается, а, собственно говоря, изготавливается современная культурная теория. Фильм поэтому умный и одновременно остроумный, что бывает не всегда.
Предмет культурного комментария очевиден: картина, в которой пожилой писатель (Джон Херт) внезапно влюбляется в прекрасного юношу (Джейсон Пристли), не может не быть парафразом "Смерти в Венеции", тем более что побережье тоже имеется. Но сходство это поверхностно — разница существеннее: юноша воплощает здесь не вечную красоту, как томас-манновский Тадзио, а современную поп-культуру. Начинается все с того, что британский писатель, человек абсолютно не от мира сего, получает от своего издателя совет несколько осовремениться. Поскольку он совершенно беззащитен перед массовой культурой, его первый же контакт с ней — фильм "Горячие шортики-3", увиденный в ближайшем кинотеатре,— кончается предсказуемо: писатель без памяти влюбляется в актера. Собственно, в этом нет ничего необычного — именно на это эротическое воздействие массовая культура и рассчитана, о чем свидетельствует успех Леонардо ди Каприо. Кветневски, который понимает эту связку любви и массы, видимо, в большей степени, чем понимали Томас Манн и Висконти (пусть они будут у нас в одной лодке, хоть это и упрощение), уже здесь делает шаг в сторону мейнстрима,— хотя бы для того, чтобы присмотреться к нему поближе.
После зарождения любви в жизни писателя начинают происходить необратимые изменения, повергающие в шок его домработницу: он впервые в жизни заказывает на дом пиццу в коробке, покупает молоко длительного хранения, автоответчик и видео (не зная, правда, что для него нужен еще и телевизор). Дальше — больше: он отправляется на нью-йоркский Лонг-Айленд, где не только в полном замешательстве обнаруживает кроссовки, макдональдсы и романы Стивена Кинга, но и, проведя некоторую разведработу, встречается с предметом своей любви — молодым третьеразрядным актером Ронни Бостоком. Ронни и его подруга очарованы чудаковатым писателем и мечтают, что он поможет Ронни сделать карьеру.
Для писателя это — "культурная" любовь: фигура героя "Горячих шортиков", лежащего в пьяном беспамятстве прямо на столе, напоминает ему прерафаэлитское полотно с изображением мертвого поэта. Поэтому он пытается навести мосты между его миром и своим и советует Ронни сделать фильм в Европе — совершенно аналогичный, говорит он, но только вместо тинейджеров-бейсболистов должны быть гастарбайтеры. Меньшинства, одним словом. Ронни это, разумеется, не понятно, как и наброски сценария, сделанные для него писателем, где он должен читать строки Уитмена — этого бога изысканной поэзии.
Но самое важное отличие от Томаса Манна--Висконти состоит в том, что смерти на Лонг-Айленде, несмотря на название, не будет. Не будет ее потому, что писатель сам является смертью — его фамилия De Ath. Он принадлежит культуре, которая вся смертью пронизана,— высокой культуре ХХ века, которая только и говорит что о пустоте, черном квадрате, молчании и своем конце. Не случайно доклад, который Де Ат делает в Лондоне — и после которого как раз и срывается в Нью-Йорк,— называется "Смерть будущего". Но Ронни Босток — это отсутствие смерти, это победа над декадансом, это растворение в тотальной любви и тотальной позитивности. Это убого, но сильно. Писатель, не обретя любви, уезжает, отправив своему Ронни длиннейший интимный факс. Ронни хочет выбросить его, но не может: воспоминание о строках Уитмена все-таки смутно волнует его. Тут уже высокая культура эротизирует массовую, и Бог знает, чем это все кончится для бедного Ронни.
Ключевая фраза фильма произносится писателем в последнюю минуту: он интересуется у таксиста, можно ли вернуть отправленный факс, перехватив его как письмо. Вооруженный опытом новой для него культуры, он уже и сам понимает, что это, видимо, невозможно. Новая культура Любви мгновенна и необратима. Как ни парадоксально, именно это отличает ее от уютной, доброй, старой культуры Смерти.
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ