Нет ничего банальнее, чем сочинять выставку про портрет или пейзаж как жанр. Но нет и ничего увлекательнее. Хотя бы потому, что оба классических жанра — совсем не то, чем кажутся. Вроде бы все просто: портрет появился на излете Средневековья, когда изображения власть или деньги имущих донаторов стали отделяться от собственно религиозных композиций. Пейзаж гораздо моложе: его рождение обусловлено жанровой революцией, произошедшей в молодой голландской республике в XVII веке, когда безумный спрос на художественную продукцию породил изображения всех видов и мастей. Довольно быстро оба жанра устоялись, и до начала XX века правила игры практически не менялись. Однако умение читать классические портреты и пейзажи было утеряно, и нам приходится с трудом и скрипом учиться ему заново.
Нам всем так хочется верить, что портрет — это всегда изображение конкретного человека и что все эти красивые или некрасивые, пугающие или восхищающие, нежные или безумные или любые другие персонажи именно так и выглядели. Ничего подобного. Даже если они примерно так и выглядели, их портреты совсем не об этом. Портрет — прежде всего то, каким хотел видеть себя заказчик (или автор в случае автопортрета). Его главная функция — социальная. Это портрет молодости и богатства, портрет драгоценностей и мундиров, социального положения и модного эмоционального тренда. Ну и, конечно, это очень часто реализация абсолютного идеала красоты или сексапильности своего времени.
Портрет — это идеологический конструкт. Сами художники это прекрасно понимали. Так, переехавший в жиреющий на глазах Амстердам из скромного Лейдена Рембрандт сочиняет автопортреты, стилизуя себя, небогатого провинциального бюргера, под офицера, аристократа, патриция, восточного принца. Контраст с совсем недавними изображениями сердитого вихрастого юноши в лейденской мастерской разителен. Но выход на рынок "нового" Рембрандта был подготовлен блистательно.
Марсьял Рейс. "Оазис", 1964 год
Фото: RMN -Photographie G. BLOT
В значительной мере к кажущимся такими исторически убедительными типажам на портретах разных эпох стоит относиться как к бесконечным фотографиям в модных журналах. Историки смогут по ним узнать о моде и манере носить одежду и нести себя, но вряд ли сделают вывод о том, как выглядели люди на улицах в массе.
Пейзаж — не меньшая обманка. "Пейзаж должен быть портрет",— написал Батюшков, и если не сами художники, то исследователи пейзажа с ним согласны. Первые пейзажи, те самые, голландские, были портретами: портретами кораблей, улиц, городов, дерева и так далее. Романтики и классицисты предпочитали пейзаж как портрет настроения или идеи. Озабоченный национальным вопросом XIX век принес формулу, востребованную до сих пор: "портрет Родины". В таком ракурсе становится совершенно неважно, что пейзаж с дубом швейцарца Калама и "Рожь" главного певца русской природы Шишкина практически неразличимы, важен текст. Тот, который на этикетке (названия становятся многословными и патриотическими), и тот, который в голове у зрителя. Известны десятки случаев, когда пейзаж, написанный с натуры в одной местности, будучи перенесенным в композицию, идеологически и сюжетно связанную с другой областью, всеми поголовно читается как "реалистическое" изображение последней.
Примириться со всем этим высокохудожественным обманом трудно, но имеет смысл — современные художники, например, играют с заложенными в портрет как жанр функциями с блеском. Синди Шерман обезличивает личность, портретируя социальную оболочку человека. Марина Абрамович заставляет зрителя видеть в ней свой собственный портрет. Ну и почти все в этом следуют заветам мудрого Уорхола, который обнажил портретирование мифа как прием.
"Портрет/пейзаж: границы жанра", ГЦСИ и ММСИ, до 21 октября