Александр Солженицын проникся духом Радищева и Чаадаева
Памфлет "Россия в обвале" — завершение публицистической трилогии, начатой работами "Как нам обустроить Россию?" (1990) и "Русский вопрос к концу ХХ века" (1994). В отличие от предыдущих частей цикла последняя никому ничего не диктует, не навязывает единственно верных дорог. Лишь констатирует: похоже, с нами покончено. Новое столетие нация встретит практически без шансов остаться нацией.
Промышленность, сельское хозяйство, армия в руинах. Образование дышит на ладан. Церковь не в силах отделиться от суетного общества. Средства массовой информации подкуплены банкирами. Зарубежье относится к нам либо с холодной брезгливостью, либо с ненавистью. Демократическое правительство пренебрегло благотворной энергией августа 1991-го, погрязло в эгоцентризме, стяжательстве, равнодушии, выбрало "наихудший, отвратительный, в самом себе злоносный" путь. За семь минувших лет народ полностью деморализован. Русская диаспора отдана на враждебный произвол. Этнос способно спасти только чудо, но на чудеса в "интенсивном" ХХI веке уповать не придется.
"России в обвале", увы, обеспечена критика слева и справа. Несмотря на то что с помощью сугубо партийных аргументов Солженицына опровергать бесполезно. Как и уличать его в частных неточностях и преувеличениях (отождествление позиции официальной Украины с позицией УНА вряд ли корректно; конгресс США вовсе не поддерживает финансирование радио "Свобода" на прежнем уровне — напротив, регулярно урезает бюджет...). Глупо конспектировать стихи в общей тетради за 48 копеек.
Ведь стилистически "Обвал" почти совершенен. Уже вступительная, вроде бы чисто служебная главка (по сути, отчет о поездках в глубинку и беседах с аборигенами) снабжена рокочущим титулом "В разрывах российских пространств". Мощные тревожные метафоры взамен строгих дефиниций: "мраморное корыто" власти, "полупризрачный шатер СНГ", "замахали страшные крылья со страниц московских газет". Музыкальные повторы: "все еще, все еще...", "далеко, далеко...", "нескоро, нескоро..." Число слуховых огрехов (советизмы типа "судьбоносных решений" или диссонансные латино-славянские гибриды — "привилегии автономий бурно вздымались") стремится к нулю. Лексика — особенно по контрасту с вязкой орнаментальностью недавних "двучастных рассказов" — нисколько не вычурна; элементы пресловутого "языкового расширения" не режут ухо, ибо выполняют конкретную эстетическую задачу.
Задачу весьма своеобразную. "Новобогачи-грязнохваты", "избранные домогатели", "министр-угодник", "партии кишились... и тешились политикой" — все это не самоцельные архаизмы, но сознательная архаизация реальности. История для творца "Красного колеса" не линейна, а циклична. Она вечно возвращается к началу, кусает себя за хвост. "Бушевала еще одна керенщина". "Поневоле вспомнишь бессмертный план Парвуса 1915 года". Приватизация конгруэнтна национализации и коллективизации. Пагубный сговор стран Запада — вторая Антанта. По проблемам образования ссылка на Ушинского (1857). По этническому вопросу — на Струве (1909). Там и сям вкрапленные в текст пословицы окончательно мифологизируют происходящее: план Парвуса бессмертен, точно зимнее солнцестояние. Даты, причины-следствия, протяженность временных отрезков перестают что-либо значить. "Не будем отмерять ей (русской культуре.— Б. К.) всю тысячу лет — но уж верных шестьсот",— заявляет автор на 156-й странице. А на последней, 204-й, говорит о "нашем нестираемом 1100-летнем прошлом".
Один из немногих эпизодов книги, в которых слышится личная досада, связан как раз с пословицами. Солженицын опубликовал в газете сотню малоизвестных речений, а читатели не поняли их смысла. По логике "Обвала" это свидетельствует об эрозии национального самосознания. Хотя фольклор вроде бы не в последнюю очередь — отбор, выветривающий из совокупной памяти все неуклюжее и малофункциональное. Однако Солженицыну претит само понятие отбора. Эволюционные сдвиги в поведении народа доказывают не жизнестойкость его, а, напротив, "беспомощность и покорность судьбе, превосходящую все границы". Рыбы обязаны дышать жабрами, даже если река пересохла. Самое целесообразное будущее — это прошлое. А попытки приспособиться к изменившимся условиям порождают "всеугнетное поле предательства".
Но удивительное дело: при всем своем шоковом максимализме "Обвал" не вызывает того раздражения, на какое провоцировал многих докторально-бодряческий трактат 1990 года. "Как нам обустроить Россию?" синхронно, залпом тиснули массовые "Комсомолка" и "Литературка". Новая книжка имеет скромный тираж 5000 экз. и продается в одном-единственном магазине на Нижней Радищевской. "Я не надеюсь, что... мои соображения могут в близости помочь выходу из болезненного размыва нашей жизни. Эту книгу я пишу лишь как один из свидетелей и страдателей бесконечно жестокого века России..."
Пронзительный лиризм, ювелирно выверенные интонационные перепады, приглушенный скрипичный минор вместо погребальных фанфар. Томик Солженицына без натяжек встраивается в ряд классических памятников русской философической публицистики: это факт не политики, а литературы по преимуществу. Что до передержек и гипербол — художник и должен все заострять, напрягать. Пафос высокой лирики всегда трагичен. Как и "тяга к общественной справедливости, тяга к нравственной жизни".
БОРИС Ъ-КУЗЬМИНСКИЙ
А. Солженицын. Россия в обвале. М.: Русский путь, 1998.