В Москве решено поставить "Древо жизни" Эрнста Неизвестного. Оно будет стоять напротив СЭВа. Мастер придумал монумент в 56-м, во время "венгерских событий", все эти годы работал над ним — тут и там. "Древо жизни" скульптор считает своей главной работой. Скульптура еще не готова. Неизвестный ее доделывает в своей студии на острове Шелтер, под Нью-Йорком. Тем временем Москва уважительно ждет, пока мастер закончит работу.
О "Древе жизни" — и просто о жизни — Эрнста Неизвестного на его острове расспрашивал наш специальный корреспондент Игорь Ъ-СВИНАРЕНКО.
До дома Неизвестного ехать от Манхэттена часа два-три, смотря по пробкам. Через весь Лонг-Айленд, а там въезжаешь на паром. Груженный машинами кораблик переплывает узкий морской пролив, летят свежие соленые брызги, и не дай Бог вам попасть в закат — еще больней будет расставаться с этой замечательной картинкой. Через десяток коротких минут плавания упираешься в чистенький, ухоженный островок, населенный тихими снобами, ушедшими на покой миллионерами, важными молодыми людьми с дорогими манерами — и знаменитым русским скульптором.
Дом его совершенно, вызывающе неамериканский. Он с высоченным десятиметровым потолком на деревянных колоннах, с громадным пространством посреди и всего двумя спальнями... К дому пристроена студия, высокий цилиндрический зал с галереей поверху. К балкам галереи привязаны канаты, они поддерживают "Древо жизни"; оно пока гипсовое и потому хрупко. У двери из дома в студию стоят запачканные мелом стоптанные кроссовки и изношенные туфли, пар пять; Эрнст совершенно по-советски заставляет всех переобуваться, чтоб не таскали гипсовую пыль в дом.
"Древо жизни": 7 метров, 700 деталей, 2000 год
Если смотреть на "Древо" издалека, с лужайки через открытые ворота, невнимательным глазом — так оно такое же, что и четыре года назад, когда я его видел в прошлый раз. А если подойти поближе, видишь новое: вот фигура Христа, например, вставлена, еще женские фигуры, еще головы и маски. А в углу кишиневский беженец Коля Мельников, помощник Неизвестного, шлифует здоровенную розу, высеченную из метровой гипсовой глыбы (похоже, это от известной любви скульптора к "Розе мира" Андреева).
— Тут уж тысяча фигур! — гордится Неизвестный.— Я не считал, но 700 есть точно.
— Это искусствоведы будут считать.
— Это не искусствоведы будут считать, это литейщики будут считать. А искусствоведам надо будет изучать это. Всерьез.
Эрнст, в перепачканной мелом рабочей куртке, присел на деревянный раскладной стульчик у подножия "Древа". Наверху, на лесах, под его надзором трудится зубилом американский студент, он учится на скульптора и тут подрабатывает. Внизу, у не нанизанного пока на свой стебель бутона ослепительной гипсовой розы, старается Коля — в шляпе, сложенной из старой газеты. В высокие окна, которые по всей окружности студии, льется мощный южный свет: Шелтер вместе с Нью-Йорком — вот ведь повезло! — разместился на теплой широте Баку (наравне с Мадридом, Везувием и Пекином).
— Коля, можно у тебя стрельнуть сигареточку? — кричит маэстро.
Коля приносит тонкую слабенькую Marlboro light.
— Я начал это работу еще во время венгерских событий. Тогда она мне как бы... действительно приснилась. Когда я говорю "приснилась", не нужно это воспринимать прямо. Я вообще работаю вот так вот... я лежу, допустим, и где-то между явью и сном вижу какую-то картинку, куда вставить. Это не сон... Это мой метод работы.
Как сын утопизма, как студент Татлина, я мечтал о строительстве голубых городов. Грандиозные утопические идеи меня захватывали. Я мечтал, что поставлю свое "Древо жизни" к 2000 году человеческой цивилизации. Это, думал я, будет огромное сооружение, в котором разместится ООН... Жизнь делает поправки — видимо, не стоит строить вавилонские башни. И теперь будет наоборот: не ООН в нем, а оно в ООН (я для них сделал вариант). И в этом есть какая-то истина.
Эта скульптура делается необычайно тяжело... Здесь была задана идея — семь мебиусов в виде сердца, высотой семь метров. Этот сквозной архетип не менялся. Но внутри этого архетипа все менялось в зависимости от моего состояния и фантазии. Одно дело — стереть с холста, а другое дело — вылепить скульптуру и потом менять куски (у меня полный гараж убранных деталей). Свободный поток сознания продолжается. Это необычно для скульптуры, ведь скульптура — дорогостоящее дело... Сейчас я подсчитал, что вложил 800 тысяч в эту работу — своих денег. В скульптуре так не работают. Но я так работаю!
Роден сказал одну забавную вещь. Его спросили: когда скульптура считается оконченной? Он ответил: когда приходит человек, который будет ее отливать.
Сейчас эта модель приближается к концу! Вот-вот должен прийти формовщик. Это будет скульптура, остановленная на бегу.
"Не собираюсь занимать в России ничьего места"
— Эрнст Иосифович! А как дело-то было, как решение принималось об установке "Древа" в Москве?
— Я нашел понимание у Лужкова. Я с ним на дне рождения у Зураба Церетели познакомился. После я был гостем мэрии на 850-летии Москвы, я с ним говорил об этой работе.
— А Церетели не возражал?
— Абсолютно исключено, чтоб он был против. Зачем, почему?
— У него ведь взгляд на скульптуру такой, что... очень многим его взгляд и его работы не нравятся! Вы, наверное, слышали, как его в Москве ругают?
— Вы знаете, я в это вмешиваться не хочу. Во-первых, я не видел, а во-вторых, не люблю оценивать коллег. Я сам настрадался от оценок коллегами, потому всегда уклонялся от оценок. Я не хочу высказываться ни в положительном, ни в отрицательном смыслах.
— Как, неужели вы не видели "Царя на стрелке"?
— Видел...
Он задумался и продолжил мысль, только не мою частную, про Церетели, а свою общую о месте художника на родине:
— Ежу понятно, что я не собираюсь занимать в России ничьего места. Чтоб в России занять чье-то место, надо находиться там. В среде, в ситуации — художественной, социальной... Мне все-таки 72 года... И мне есть что делать здесь.
Лужков отольет "Древо" за год
— Вот вы говорите "здесь"; вы и отливать хотите здесь?
— Да, думал отливать здесь и везти по частям. Я думал, что российская технология недостаточно созрела для того, чтоб отливать такие сложные вещи. Но ведь Церетели для храма Христа Спасителя сделал же двери в России! Они, конечно, менее сложные, но отлиты замечательно.
— А расходы прикидывали?
— Нет... Смету, деньги — это должно дать правительство России.
— А что со сроками?
— Здесь отливать собираются два года, а я хотел к 2000 году... Но когда я разговаривал с Лужковым, с Юрием Михалычем, он сказал: "Мы отольем в год". Он очень компетентный человек в этом плане. Храм построил...
— Вы, кстати, что про храм Христа Спасителя думаете?
— За одно это Лужкову надо поставить памятник! Достаточно построить этот храм, чтоб войти в русскую историю. Это не материалистическая структура, а это свидетельство того, что невидимое гораздо важнее видимого. Ломайте, сволочи, не ломайте, а это все равно будет!
Я не сравниваю свою работу с храмом Христа Спасителя, пускай история скажет. Но. Если "Древо" встанет, это будет еще одним свидетельством того, что невидимое гораздо важнее видимого. Это станет в Москве, где разрушены все мои работы. Где я столько претерпел. И будет доказательством того, что никогда не надо подчиняться логике карьеры.
— А место для "Древа" нравится вам? Подходящее?
— Хорошее место. Напротив СЭВа — место просматривается с дороги, и там несколько уровней, с разных будет будет открываться. Насчет размера: семь (символичная цифра) метров — это для города немного. И это накладывает на меня ответственность. Если бы это было увеличено, то масштаб скрадывал бы недостатки деталей. А так люди смогут рассматривать детали, все увидят...
Операции на сердце
— Как ваше самочувствие сейчас, Эрнст Иосифович?
— Да я за последние годы пережил две операции на сердце. Bypass surgery, как у Ельцина, как это по-русски? Один раз я даже умирал на столе, клиническая смерть.
— Это даже на обыкновенных людей сильно действует, а уж на художников-то...
— Конечно, это влияет на всю жизнь, на отношение к жизни. Но я уже не один раз в жизни подходил к этому, так что ничего нового нет. После последней операции уже через четыре дня работал.
— Кто оперировал вас, Дебейки?
— Оперировал меня замечательный доктор Саша Шахнович. Он не хуже Дебейки, просто молод. Когда я узнал о болезни Бориса Николаевича, я хотел, чтобы Саша... но это сложно оказалось здесь. Кстати, Шахнович и Ресину сделал операцию. То есть теперь мы с Ресиным сердечные братья. Мы даже устроили вечер, на котором с Ресиным чествовали этого доктора.
А первый раз под ножом хирурга я оказался еще на войне. Три межпозвоночных диска выбито, шесть, нет, семь ушиваний диафрагмы, полное ушивание легких, открытый пневмоторакс, не буду всего перечислять. Меня в морг выкидывали... Спас меня гениальный русский врач, я не знаю его имени, это было в полевом госпитале. Вот посмотрите, я сейчас сижу живой! Думаю, в России настала пора поставить монумент Безвестному фронтовому врачу.
— В Москве?
— Нет, в Нью-Йорке.
— Вы, кстати, замечали, что чем больше времени проходит, тем более нереальной кажется та большая война?
— У меня всегда было такое чувство, даже во время войны. Что она нереальна. Это какой-то безобразный сон.
— Вот про темперамент вы говорили. Так сейчас, без войны, вы могли бы убить кого-то?
— Никого. Когда мне прислали документ, что я убил 16 человек в рукопашной, мне стало страшно, я такого не помню. Я помню знаете как? Как кто-то воткнул мне в печень нож, и я видел ежика, который на бруствере стоит. А первый мой бой... Помню, я тогда думал: "Надо воевать, надо воевать. Другого выхода нет. И при чем здесь смерть?" Мы сидели в окопе, у нас пулемет, а там бегали немцы.
На фронте у меня было ощущение бессмертия.
Вы знаете, что такое смелость? Смелость — это юность: мы не умрем. Мысль про бессмертие — это как болезнь. И сейчас я физической смерти не боюсь. Я боюсь недосовершиться.
Я после войны три года ходил на костылях. У меня перебит позвоночник, страшные боли, я заикался. Я три года кололся морфием, от боли.
Удачи в труде
— За то время, что у вас не был, у вас не только "Древо жизни" продвинулось.
— Да... За это время я поставил Магадан. И сделал Элисту. И поставил "Ребенка" в Одессе. И сейчас закончил монумент для Тбилиси, памятник моему ближайшему другу Мерабу Мамардашвили.
Счастье в личной жизни
— И еще вы ведь женились!
— Да! Я женился в 95-м. Вот 12 октября мы справляли день рождения Ани и два года совместной жизни. Мы в мэрии расписывались, а в церковь пойдем еще.
Я очень признателен Ане за то, что она мне открыла другую сторону жизни, которую я практически не знал: быть мужем и быть ответственным.
— Вы были же раньше женаты!
— Да. Но я никогда этого не ощущал. Просто в силу, возможно, специфики моей биографии.
— Анина дочка — как у вас с ней складываются отношения?
— Она меня еще немножко не то что смущается, но дистанция существует. Но в принципе у нас прекрасные отношения. Девочка невероятно талантлива, невероятно высокий IQ, она гениальна. Занимается балетом, музыкой. Очень красивая девчонка. А сейчас я наблюдаю, как растет ребенок. Это очень интересно. Какие-то изменения, почти толчковые. Буквально в течение недели — уже другой человечек. Я в зрелом возрасте познаю то, что люди должны познавать в 30 лет...
Я никогда раньше не видел, как растут дети. Хотя у меня дочка возраста Ани, даже старше. Но — это выпадало из моего поля зрения. В России была собачья жизнь, не до этого было. Конечно, я что-то помню...
Впрочем, не люблю, когда люди оправдывают свое хулиганство тем, что они творческие люди. Думают, что могут себя вести как угодно. Один мой помощник говорил: он изменяет жене, потому что он художник.
— Скажите, а великий художник-атеист бывает?
— Великих художников-атеистов не было. Дело в том, что нужно обладать некоторой скромностью. Не нужно себя считать исключительным, оторванным от полета уток, от изменения звезд, от приливов и отливов.
Единственное существо, которое вдруг возомнило,— это человек. Это не значит, что ты назначен Богом! Это глупости, Бог никого не назначает.
— А что он делает?
— Принимает.
Мысли о вечном: 200 лет — не срок
— Самое большое творческое чувство, которое может испытать человек — при том, что, наверное, я не испытал творческого чувства Микеланджело или Бетховена,— это чувство не бунта, а покорности. Дело в том, что самое высокое человеческое чувство, переживание — это чувство иерархии. Не иерархии социальной, а... Вот дерево растет. Я родился — я умру. В этой плоскости иерархия...
Я умру, возможно, скоро. Но вы будете распутывать мое "Древо жизни" еще много-много лет.
Мне сказал один академик: "Эрнст, мы вам признательны, вы дали работу аспирантам на 200 лет. Заработок на 200 лет".
— 200 лет — хороший срок!
— Нет, ма-аленький.