Некролог
Вчера в Киеве на 71-м году жизни после тяжелой болезни скончался великий украинский актер, народный артист СССР и Герой Украины, художественный руководитель Национального театра имени Ивана Франко Богдан Ступка.
Подбирая определения перед фамилией Ступки, поневоле запинаешься. То, что великий и гениальный, каких мало в мире,— это всем понятно. А вот какой — советский, украинский? Но ведь и русский тоже — в кино играл на русском языке, да и в театре на русском, хоть и немного, но играл. Когда-то, после триумфальных гастролей в Ленинграде Георгий Товстоногов думал, не пригласить ли Ступку в труппу БДТ (а от таких предложений не отказывались), но потом посчитал украинский акцент актера слишком заметным. Вот как раз вся эта советско-русско-украинская сложность и отразилась в судьбе и творчестве Ступки, и по его пути, наверное, когда-нибудь можно будет изучать, как начавшееся в конце прошлого века разделение "советского" на украинское и русское, так и невозможность размежевания. Так или иначе, но в последние годы Ступка был не только первым актером своей страны и не только одним из самых известных украинцев, но и одним из буквально считанных общенациональных авторитетов.
Вообще говоря, по масштабу и типу дарования Богдан Ступка был не из актеров, кому предназначено судьбой выразить какое-то определенное время и кто поэтому не должен со всей эпохой разминуться. Ступку легко представить себе протагонистом античной трагедии, стоящим перед многотысячным римским амфитеатром. Он мог бы стать нищим бродячим комедиантом, персонажем средневековых мистерий или мудрым придворным шутом. Наверняка Богдан Ступка стал бы любимцем простолюдинов, толпящихся в шекспировском "Глобусе". Но прекрасен был бы и в мольеровском театре. На него, без сомнения, рвалась бы публика демократических парижских театров в позапрошлом веке. И разве трудно представить его себе среди корифеев Московского художественного театра? Словом, талант Богдана Ступки пригодился бы любому веку — так же как ему самому подвластны любой жанр и любой век.
Он родился на Западной Украине, в семье хориста оперного театра. Учился театральному ремеслу и провел молодость во Львове, в одном из самых плодоносных и загадочных мест Европы, где много раз путались направления истории и где драматически, подчас трагически пересекались судьбы разных народов. Должно быть, поэтому из него так естественно получались кряжистый мужик и утонченный аристократ, безутешный страдалец и беззаботный шутник, советский генерал и местечковый философ, чеховский интеллигент и бесноватый злодей. В героях Богдана Ступки могли клокотать злость или разливаться нежность, по отношению к своим персонажам он мог быть прокурором или адвокатом. Ступка признавался, что не любит дружить с актерами,— предпочитал людей других профессий, чтобы наблюдать за проявлениями человеческой природы. Он словно воплощал собой неизбывную страсть к игре и преображению, к постижению мира, к тому, что не подвластно ни техническому прогрессу, ни финансовому кризису, ни революционным потрясениям общества.
Какой бы странной ни показалась эта печальная истина, с кино Богдану Ступке не повезло, хотя и сыграл он около ста ролей. Да, его фильмографию открывают и замыкают две великие роли в почвеннических семейных трагедиях. Сумрачно-романтичный бандеровец Орест, пошедший кривой дорожкой сын старого Звонаря, в "Белой птице с черной отметиной" (1971) Юрия Ильенко, фильме-манифесте украинского барочного "поэтического кино". И Григорий Шаманов в "Доме" (2011) Олега Погодина, где Ступка сыграл уже отца семейного клана, степного "короля Лира", гибнущего по невольной вине криминального сына.
Но это, по большому счету, и все. В советское время, растрачивая попусту его молодое, романтическое обаяние, из Ступки лепили главных агрономов и инженеров, первых секретарей крайкома, следователей-важняков и председателей колхозов. Две трети его киноролей приходятся на новые времена, в которых новых режиссеров под стать Ступке не нашлось. Что ж, он щедро играл в чем угодно, никогда не снижая актерской планки и тем самым зачастую оказывая медвежью услугу фильмам, истинный масштаб которых гений актера безжалостно проявлял.
Кино обрекло Ступку на амплуа отца. Отца в буквальном смысле слова: Тараса Бульбу в фильме (2009) Владимира Бортко или генерала Серова, обремененного хромоногой дочерью, в "Водителе для Веры" (2004) Павла Чухрая. И символического отца, то есть начальника. От кулака, назначенного немцами старостой ("Свои" Дмитрия Месхиева, 2004), и директора лицея Малиновского ("1814" Андреса Пуустусмаа, 2007) до гетманов Хмельницкого ("Огнем и мечом" Ежи Гофмана, 1999), Брюховецкого ("Черная рада" Николая Засеева-Руденко, 2000) и Мазепы в "Молитве о гетмане Мазепе" (2002) Ильенко, кроваво-суматошном китче, символическом надгробии украинской киношколе.
Ступка вообще обладал редким даром сыграть любую историческую личность, опираясь лишь на собственную психофизику, оставаясь самим собой. Кого он только ни играл: Керенского и Лысенко, шефа КГБ Семичастного и князя Ярослава, Брежнева и Бориса Годунова, философа Сковороду и Чингисхана. Но все эти маски забудутся скорее, чем феерическая роль старого сатира-дальтоника, по-собачьи писающего на дверь неблагодарной дочери и пытающегося овладеть прекрасной вагоновожатой Ренаты Литвиновой в фильме Киры Муратовой "Два в одном". По-юношески озорной Богдан Сильвестрович — "Зовите меня просто: Сильвестр Сталлонович" — Ступка в этом фильме сполна отомстил кино за всех сыгранных им "отцов".
Когда-то знаменитый театровед и критик Вадим Гаевский назвал игру Богдана Ступки "портретной". И не в том только дело, что его лицо — одно из самых выразительных человеческих лиц вообще. И не только к кино это относится — художественный руководитель Национального театра Украины, принявший пост после смерти своего учителя Сергея Данченко, и на театральных подмостках умел играть "портретно", непостижимо фокусировать зрительскую оптику на своем лице.
Одним из самых прекрасных портретов, написанных Богданом Ступкой, в истории театра останется Тевье-молочник из спектакля Сергея Данченко, роль, которую Ступка играл больше двадцати лет, до того момента, когда полтора года назад страшная болезнь разлучила его со сценой. Он играл своего героя с чувствительностью, которой позавидовали бы самые хрупкие неврастеники и с таким мощным эффектом отстранения, что и Бертольт Брехт, наверное бы, позавидовал. Уставший от земных невзгод, его герой выходил на прямой диалог со Всевышним, вопрошал о смысле страданий и не находил ответа. Кажется, эта же тема откликалась во всех его ролях и в самой судьбе Ступки — желание примирить здешнее с небесным и мудрое знание о невозможности такой гармонии.