Первым, кто сообщил всей стране о начале войны в Афганистане, был журналист-международник АЛЕКСАНДР БОВИН. Каждое воскресенье в передаче "Международная панорама" он объяснял, какое значение имеет участие советских войск в афганских событиях. Постепенно, с течением войны, его взгляды на нее изменились.
В самом начале, когда мы ввели туда войска, у меня сработал испано-китайский синдром. Я искренне был уверен, что мы помогаем афганской революции, как мы помогали испанцам бороться против контрреволюции или китайцам против японской агрессии. Я был уверен, что мы сможем помочь афганской революции победить. Сработал комплекс интеранционализма. Он тогда был частью моей души.
А потом события в Афганистане стали преобретать совершенно другую окраску. Афганцы передрались между собой. Мы зачем-то вмешались в эту бойню и фактически стали воевать с крестьянами. Начала скапливаться совсем другая информация, и у меня постепенно изменилось мнение об этой войне. А когда я поехал в Афганистан в командировку — а это было сразу после принятия решения о выводе войск в 1988 году — оно только подтвердилось.
Не нужно было вмешиваться в это дело. В 1989 году была опубликована моя статья в журнале "США: экономика, политика, идеология", которая так и называлась — "Опыт самокритики", где объяснялось, как и почему изменилось мое мнение об афганской войне.
А саму войну я наблюдал только со стороны. Как командировочный. Когда я туда полетел, меня пристроили на самолет арктического отряда пограничников, который тоже направлялся в Афганистан в командировку. А самолет пустой внутри — там не на чем сидеть. И летчики из экипажа стащили из аэропорта какое-то кресло и привинтили его для меня в самолете. Когда мы летели над Афганистаном, наш самолет быстро набрал высоту, как это обычно делалось, чтобы уйти от "стингеров". Я сидел в своем кресле и наблюдал, как мы выпускали тепловые ловушки от "стингеров". Это совсем не прибавляло комфорта. А летчики уже не обращали внимания — спокойно разговаривали по телефону со своими семьями.
В Афганистане меня принимали разные военные дивизии: им звонили из штаба и говорили — тут едет один, приглядите за ним.
Однажды я попал на север страны, в окрестности Мазари-Шарифа. Я решил спижонить и положить цветы на могилу Алишера Навои. А подходы к ней простреливались душманами. И наши ребята мне говорят: "Туда нельзя — не пройдешь". От расположения дивизии, куда меня направили, до могилы было метров 300-500. А я им совершенно серьезно отвечаю: "Ну, вы прикройте меня огнем, а я положу цветы и быстро вернусь". И уже почти уговорил их. И тут приезжает командир дивизии и устраивает страшный разнос бойцам. Говорит: "Вы что делаете, я за него головой отвечаю". И мне тоже вежливо так говорит: "Что это вы тут придумали?" Так и не удалось мне попижонить — положить цветочки на могилу великого поэта.
Однажды меня пристроили на ночевку в барак для офицеров на одной из наших баз. И вдруг просыпаюсь среди ночи — все дрожит, грохот стоит страшный. Оказалось, что душманы ночью подобрались очень близко к нашему лагерю. И грохот был потому, что наши отстреливались и для этого установили крупнокалиберный пулемет прямо на крыше этого барака, где мы ночевали. Душманов отогнали, но заснуть больше не удалось.
После командировки я написал статью в "Известиях", где говорил о том, что нам нельзя воевать в этой войне. И после ее публикации мне пришло письмо от солдата из Афганистана. Он писал, что прочитал мою статью и совершенно согласен с ней. Но через час он должен идти в атаку. И после этого я сам себе сказал, что пока там остается хоть один наш солдат, писать об этом я больше не буду.
Поэтому, конечно, когда Горбачев начал переговоры о выводе войск из Афганистана, это вселило большую надежду. Переговоры с американцами, правда, шли очень долго. А когда решение о выводе войск все-таки приняли, с нас было снято непосильное бремя.
Записала Ирина Ъ-ШКАРНИКОВА