Романсы Чайковского, Рахманинова и Римского-Корсакова в исполнении мировой звезды
Концерт, состоявшийся в Большом зале консерватории,— первое московское выступление всемирно известного тенора Сергея Ларина. Имя, последние восемь лет не сходящее с языка эзотерических знатоков мировой вокальной иерархии, стало доступно местным меломанам благодаря пролонгированному фестивалю "Золотые голоса мира в Москве". Однако, согласившись на концерт, оперная знаменитость почему-то решила покорить Москву программой романсов.
Если бы какому-нибудь сценаристу захотелось изложить историю Золушки в варианте мужской судьбы, лучшей фактуры, чем биография Сергея Ларина, ему не сыскать. Родился в Риге. Закончил иняз в Нижнем Новгороде. До 22 лет пел в басовой группе студенческого хора, после чего поступил учиться на тенора к Вергилиусу Норейке в Вильнюсскую консерваторию. Затем — контракт в Братиславе и, наконец, звездный дебют (как водится, по замене кого-то из заболевших) в венской Штаатсопер. 1990 год. За спетого там Ленского в партнерстве в Мирелой Френи Ларин "поплатился" неистовым наездом унюхавших добычу импресарио. В результате — партии Германа и Хозе, Калафа и Канио в "Метрополитен", "Ковент-Гарден", "Ла Скала" и "Опера де Бастий".
За то, что звезда пела нам,— благодарность британской фирме "Чандос", на которой Лариным записано три диска. Первый из них — 25 романсов Чайковского — увидел свет три года назад. Один из рецензентов тогда выдал: "...тот случай, когда лилию следовало позолотить". Вероятно, он имел в виду всепобедительность дарования, пробившего себе дорогу в обход всяких там русско-столичных мейнстримов. Или шедевральный набор экспортных символов русской души, под слышимые мытарства которой пиккадилиевские тетушки последние три года взбивают яичное суфле.
По ошибке заподозрив таковых и в большинстве московской публики, наш герой — русоволосый, крепкого сложения и завидного вокального возраста — решил сосисочным километражом накручивать ей на уши один за другим семь романсов Чайковского, столько же — Рахманинова и четыре — Римского-Корсакова. Заявленный пятый романс последнего, "Редеет облаков летучая гряда", звезда петь не стала. Отказался г-н Ларин и от значившихся в программке "Песен и плясок смерти" Мусоргского. Но и без него активность авторского подхода к шлягерной классике впечатляла. Певец не снизошел до поименной разборки с каждым из представляемых им авторов. Его лирический герой стал общим ребенком трех композиторов, утративших в этом "свальном" грехе признаки индивидуальности.
Если б названные производители страдательной русской рефлексии хоть одной чертой отличались друг от друга — было бы ах! Но растворял ли Чайковский окно или справлялся, "день ли царит", жаловался ли Рахманинов, как ему больно, или констатировал "здесь хорошо", мы имели дело только с кислым подобием одного неврастеника другому. В "сно-о-о-ва как прежде один" автор Шестой симфонии почему-то скулил как отруганный двоечник. А несдающиеся фаны в антракте воспевали отвагу тенора, сделавшего этот романс на несмыкающихся связках. Господа, сейчас даже Градский умеет достать в "Санта Лючии" верхний звук голосом, а не фальцетом, как то троекратно являл нам в концерте один из лучших русскорожденных Каварадосси. О связках ли речь?
Минимальное разнообразие внес Римский-Корсаков со своим антипараноидальным спокойствием. Тут и отблагодарим певца за ровное качество хорошего камерного вокала в "Нимфе" на стихи Майкова. Как и за те два-три намека на недюжинный оперный тенор, которые таки прорвались сквозь запаутиненную канву концертной поверхности.
Согласно релизу, на Западе (по крайней мере, в Британии) такой стиль именуют домашним. За него Ларина превозносят вкупе с его аккомпаниаторшей Элеонорой Бековой — одной из трех карагандинских сестер, успешно реализовавшихся в Лондоне под вывеской Трио сестер Бековых. Выйдя на сцену вместо "Песен и плясок смерти" ввиду (как было объявлено) плохого самочувствия Сергея Ларина, все три в разноцветных юбках слабо и опрятно — воплощенная реклама Oriflain — исполнили три номера школьной программы. "Размышление" Гречанинова, "Ночь" Рубинштейна и Марш из "Любви к трем апельсинам" Прокофьева. Любуясь на святое неведение сестрами тех требований, которые обычно предъявляет к исполнителям (гораздо после семнадцати) их возраст, я думала о певце. Отчего-то он уверовал, что столетний западный круг русская певческая традиция описала только для того, чтобы вернуться к нам в его искусстве этаким фотороботом, составленным из самых плебейских черт. Как не идет всей этой музыке бесконечно принимаемая поза мыслителя, звук "а" сквозь зубы, надтреснутый шепот и фальшивый экстаз "с тех поыыыр в моем сеыыр-дцеыы зву-чиыыыт".
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ