Спектакль Штутгартского театра на Чеховском фестивале
Программа немецких театров на Международном фестивале имени Чехова состояла всего из двух названий. Как ни странно, даже в столь тесных рамках она оказалась разносторонней, разнообразной и представительной. Одинокие, завораживающие и ни на что не похожие "Три сестры" Кристофа Марталера показали вершину современного театра Германии. Ее сменил спектакль Штутгартского драматического театра "Медея", явивший традиционные черты добротного немецкого театрального мейнстрима: умный рационализм, точное соотношение задуманного и выполненного, умеренно смелый (он же умеренно почтительный) диалог с традицией.
К вышеупомянутым качествам следует добавить уважение к зрителю. У режиссера Ханса-Ульриха Беккера оно выразилось еще и в том, что длинный текст пролога на московских гастролях он решил поручить русскому актеру: к чему мучить зрителя лишними пятью минутами чтения титров, если вхождение в спектакль можно облегчить родной речью и знакомым лицом?
Еще к названным достоинствам немецкого театра можно присовокупить стремление хоть чем-нибудь уважаемую аудиторию удивить. Поэтому о подмене публику не предупредили. Увидев сидящего посреди сцены на кривом сухом дереве Евгения Лазарева, часть зрителей решила, что она двинулась рассудком и вместо МХАТа, где должны были играть "Медею", очутилась в Театре имени Моссовета. Или что Лазарев эмигрировал.
Все оказалось гораздо проще. Как гораздо проще, чем высокая античная трагедия, оказалась рассказанная в спектакле Беккера история. Режиссер заранее отказался от претензий на монументальный античный пафос и последующий катарсис. Он помещает еврипидовских героев в обыденную обстановку, которая хоть и чужда атмосфере современных будней, но вместе с тем абсолютно далека от мистического, освобожденного от конкретных признаков реальной жизни пространства трагедии.
Это ничья земля, которая уже много раз видела кровь и искупление за кровь, которая пережила крах всех гуманистических теорий и теперь просто дает равнодушный приют живущим на ней людям. Это пейзаж после кораблекрушения, сохранивший одиночные приметы былой цивилизации, вроде старой газовой плиты с коммунальной кухни (и где такую откопали в западном Штутгарте?) или колодца с водопроводом. Кряхтящая кормилица смахивает на старую деревенскую бабу в рванье, а женский хор облачен в халатики и косынки, словно бригада работниц с соседней фермы. Не отстраненные комментаторы и не жрицы культа, а простые товарки, они по-бабски сочувствуют героине. До трагического напряжения им не дотянуться, так что хору простительно впасть в коллективный сон во время объяснения Медеи и Ясона.
Здесь люди руководимы несложными инстинктами, но заново пытаются обрести чувство причастности магическим тайнам жизни. Поэтому на колхидскую колдунью Медею смотрят не только с недоверием, но и со скрытой надеждой, поэтому ее ритуальная ворожба будит в обитателях заброшенного мира не только тревогу, но и зачарованность. Сама же Медея Ирены Куглер, несмотря на навыки колдовства, предпочитает оставаться простой женщиной. Героиней она становится не по своей воле. Но и не по высшему повелению.
Ей легче убить детей, чем никогда больше не увидеть их. Поэтому сцена омовения двух худых мальчиков под ржавым краном на авансцене впечатляет больше, чем все странные заклинания и экстатические гортанные крики. Здешняя Медея повторяет то, что матери делали до нее и что будут делать всегда. Поэтому спектакль кончается будничным проходом через сцену женской фигуры, очень похожей на ту Медею, которую только что прикрыла спущенная с небес театральная маска. У Еврипида героиню возносят на колеснице к богам. У Беккера она остается на земле. Всем медеям всех времен места на небесах не хватит.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ