Параграф 1. Каждый имеет право на собственность
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ
Счастливое событие — Русский музей только что нечаянно обрел утраченную в годы войны картину Кипренского. Ее опознали совершенно случайно, и новый владелец, известный американский коллекционер, сделал жест доброй воли и картину безвозмездно вернул. Как сообщается, в его коллекции есть такие звезды, как Базелиц, Кифер и Бойс.
Между прочим, почему бы в такой коллекции не быть и русскому художнику (даже если он XIX века)? Авось бы кто узнал о его существовании, что с русскими художниками не всегда случается. Но нет, Россия считает, что все свое надо держать дома, ну и западные коллекционеры тоже уже привыкли, что Россия так считает, и знают, чем ей угодить: вернуть все картины Айвазовского, какие только существуют в мире.
Мы уже сообщали, как неразумен и даже аморален нынешний закон о реституции и как было бы полезно написать вместо него закон справедливый и не позорный. Продолжаем на этой точке зрения стоять, несмотря на то, что сейчас не то что писать — исполнять закон некому. И все-таки пока закон еще не принят, подумаем, почему он, видимо, не поможет.
В петербургском Русском музее, одном из лучших музеев сегодняшней страны, чествуют сейчас один из лучших музеев этой страны в прошлом: Музей художественной культуры, который существовал в Петрограде в 1919-1926 году и исключительно компетентно представлял новейшие направления тогдашнего искусства. Аналогичный музей был создан после революции и в Москве и был закрыт почти одновременно с петроградским. Это и были искомые музеи современного искусства, которыми теперь забиты все города планеты, кроме российских, но наши-то были как раз первыми, беспрецедентными. Это были музеи авангарда, который сам (поскольку критики это искусство ненавидели) построил свою историю искусства, выбрав себе немногих предшественников. Об остальном было сказано — "довольно расточать время на перепись его имущества, довольно устраивать ломбарды ваганьковых кладбищ".
Но это была победа не только над традиционным искусством — это была еще и победа над собственностью. Музеи открывались в экспроприированных особняках, состояли из национализированных коллекций или же из произведений, которые художники все равно продать не смогли бы. В России рынок на авангард до революции не успел сложиться, да и художники не стремились воспитывать и лелеять клиентов, будучи заняты делами более важными, а именно переустройством мира. Потом же не было рынка уже никакого. Так что в Музее художественной культуры собирались "ничьи" вещи и становились государственными. Соответственно легко они и раздавались (музей выступал орудием пропаганды нового искусства и отправлял некоторые работы в провинцию). Малевич считал, что вообще нужно из музея сделать "фабрику изготовления частей, чтобы разносить по миру, как рельсы".
Если вы думаете, что все это экстравагантные выходки маргинальных элементов, впоследствии народом заслуженно забытые, то подумайте, что называется, дважды. Это у нас они забыты, во всем же мире "современное искусство" и его музей есть чуть ли не центральный символ ХХ века и главная его ценность. И этот музей против Маммоны. Он доступен для всех, вход в него всегда дешевле, чем в какие-нибудь частные коллекции старого искусства. Он обычно государственный. Он покупает картину на аукционе, чтобы вы пришли в музей и забыли, сколько она стоит. Он не дворец. Он учебный центр для зрителей и общежитие для картин. Он некий очаг социализма в современном западном мире,— потому что современный западный мир является наследником идей Октябрьской революции в России не в меньшей степени, чем сама Россия.
Теперь посмотрим, что происходит. Некто Ник Гудман из Калифорнии получает в наследство от своего отца письменный стол и находит там документы, из которых узнает, что его отец всю жизнь искал украденную нацистами собственность своего отца, голландско-еврейского банкира, погибшего в концлагере: в частности, монотипию Дега. Гудман находит ее в одной коллекции в Чикаго (купили за $850 тыс.). Ее обещали Чикагскому художественному институту. Но получит ее, видимо, Гудман. Нью-Йоркский музей современного искусства на свою голову взял напрокат из одного фонда в Вене работы Эгона Шиле. О них внезапно заспорили две американские семьи, родственники жертв Холокоста. Музей хотел от греха подальше вернуть картины в Вену, но их арестовала нью-йоркская полиция. Центр Помпиду купил на аукционе картину Брака (за $2 млн), а теперь выясняется, что она была украдена нацистами, и центр ее, видимо, лишится (и денег тоже).
Искусство ХХ века было символом общественного и некоммерческого достояния (да, да, оно стоило денег, но все же — это не Леонардо да Винчи); и вдруг оно оказалось тотально приватизированным: бывшие владельцы, их внуки, их правнуки предъявляют свои права. Только Европа торжественно отпраздновала 50-летие окончания второй мировой войны, чтобы покончить с ней навсегда, началось выяснение вопросов с еврейскими вкладами и картинами из частных коллекций. По всему миру. Война вернулась не как моральная, а как финансовая проблема, и для нее решения пока что нет.
Поэтому, мне кажется, Россия опоздала с решением реституционного вопроса. Мы всегда понимали его как вопрос моральный — потому что в основании лежала большая государственная ложь: в отличие от перечисленных американских музеев, русские музеи знали, что хранят ворованное. Еще мы понимали его как вопрос культурный — потому что в основании лежала (и валяется там до сих пор) проблема "Россия--Запад": Россия хочет насильно задержать у себя культурное наследие, которого ей всегда недоставало.
Но сейчас наши реституционные вопросы оказываются совсем в другом контексте — в контексте неразрешимых мировых проблем такого рода. И важно не упустить шанса на равных участвовать в мировой дискуссии о том, что все-таки делать с материальными итогами второй мировой войны. Потому что наша реституционная проблема вся об этом — понимает ли себя Россия частью мирового сообщества или альтернативой этому сообществу.