Ван Клиберн снова в Москве
И снова с ним встречается корреспондент Ъ ВАЛЕРИЙ Ъ-ДРАННИКОВ. Именно он делал с ним первые интервью после триумфальной победы на Первом конкурсе имени Чайковского в 1958 году.
Повторяю: всемирно известный в России американский пианист Ван Клиберн снова в Москве. И что? Где ликующие толпы народа, где те скромные, ситцевые старушки с рукодельными вышивками, что часами стояли у гостиницы?
Господи! А ведь было же!
"Там-там-там-там! Там-там-там-там! Там-там-там-там!!!" Догадались? Первый концерт Чайковского. О его существовании сорок лет назад в Советском Союзе знали, пожалуй, лишь несколько тысяч человек. И не потому что власти скрывали от народа это замечательное произведение Петра Ильича. Просто у народа были свои песни, а у концертов — свои слушатели. Но Клиберн сыграл, и сердца обитателей московских коммуналок, шахтерских бараков, украинских хат и туркменских юрт, словно по мановению волшебной палочки Кирилла Кондрашина, забились в унисон с ним.
Это была сумасшедшая всенародная любовь с первого взгляда. Так страна через три года влюбится в Гагарина. Но то — Гагарин. А здесь всего-то юный пианист из далекой и чуждой Америки. Можно, конечно, сказать, что это было самое теплое время хрущевской оттепели: политики завели песню о мирном сосуществовании двух систем, и в Москве нашли аккомпаниатора.
Только чем объяснить любовь?
...Он сам открыл дверь президентского номера отеля "Мариот", пару секунд удивленно всматривался и, вдруг признав, распахнул свои ручищи:
— О! Фантастика! Ты еще пишешь?
"А ты еще играешь?" — хотел спросить я, но постеснялся... Сколько же мы не виделись? Ровно двадцать лет. В последний раз я брал у Вана интервью в 1978 году, когда уже погоревший на Уотергейте Ричард Никсон примчался в Москву. Была эпоха разрядки, и Клиберн ей аккомпанировал.
— Ван, сознайтесь, что продали душу дьяволу. Откуда эта моложавость? Если не ошибаюсь, вам пошел седьмой десяток.
— Плавать надо! — рассмеялся он.— Полторы мили в день — и все будет в порядке. И бросайте курить. Вы же помните, что я никогда не курил и не употреблял спиртного.
А вот это от лукавого. Выглядит здорово, а память подводит. Я помню, как в номере любимого им "Националя" собрались после очередного триумфального концерта Кирилл Кондрашин, наперсница и переводчица Вана Генриетта Беляева, кто-то из киношников и молодой, нахальный журналист.
Ван, расслабленный и умиротворенный, сидел с очередным бокалом шампанского и радостно рассказывал, как он пару дней назад летел из Баку.
— Вы можете не поверить, но я сам вел самолет. Командир лайнера пригласил меня в кабину и усадил за штурвал. Фантастика! В Америке такое невозможно.
Всего год назад сбили Пауэрса. И в моей голове уже складывались пламенные строчки завтрашнего интервью: что, мол, такому замечательному парню, как Клиберн, советские люди всегда готовы доверить небо нашей Родины, а вот шпионам-паразитам — никогда.
А потом мы вышли на балкон. Висела тихая летняя тьма. Сквозь нее, чуть подсвеченные, качались башни Кремля, а в просвет между Историческим и стеной наплывали радужные маковки собора. Ван обалдело стоял в позе Ивана Васильевича из будущего фильма Гайдая и восхищенно шептал: "Бьютифул, Бьютифул", что в переводе значило: лепота!
— Вы восемь лет не были в Москве. Все ли узнали?
— А что, разве Москва сильно изменилась? Я как-то не заметил. Я прилетел сюда по приглашению Юрия Лужкова на благотворительный бал, который должен был проходить в Колонном зале под патронатом мэра и госпожи Ельциной. Но супруга президента приболела, бал не состоялся, и я даже рад этому. То есть не тому, конечно, что госпожа Ельцина приболела,— мы знакомы, она обаятельная женщина, и я желаю ей скорейшего выздоровления. Но у меня впервые в Москве появилась куча свободного времени. Ни концертов, ни официальных встреч. И я могу все дни принадлежать Москве и друзьям. Это ужасно, но с годами их становится все меньше. Вчера я ездил на кладбище, постоял у могил Рихтера и Льва Власенко. Вы помните, Лева выступал со мной на том первом конкурсе и получил серебряную медаль. Мы очень дружили, и вот его уже нет. А Рихтер — это просто великая потеря. Я плакал, когда узнал о его кончине. Но какой замечательный памятник ему поставили на кладбище!
— Скажите, Ван, а не обидно: великие композиторы оставляют после себя великие сочинения, которые звучат через века. А великие исполнители — только памятники на кладбищах?
— У каждого своя судьба. Исполнители, которые думают о вечности, должны много записываться. И желательно с лучшими оркестрами. А я в последние годы больше концертирую, чем записываюсь. Но я подумаю о ваших словах. Между прочим, вот уже лет пятнадцать, как я пробую писать фортепианные сонаты. Иногда их исполняю, но очень редко. Спасибо, что причислили меня к великим исполнителям. Я себя никогда таковым не считал. Просто популярным. Еще Кирилл Кондрашин убеждал меня изменить стиль, стать более академичным. Увы, я остаюсь безнадежным романтиком. Как и вы здесь, в России.
— Думаю, вы ошибаетесь. Романтизмом в России сегодня не пахнет. Кстати, о романтизме. Мне кажется, в мире осталось не так уж много людей, кто был знаком и обласкан почти всеми руководителями Советского Союза. Кто из них вам был приятнее и как политический деятель, и просто как человек?
— В моем доме в маленьком городке Техасе до сих пор висят фотографии и Хрущева, и Брежнева, и Горбачева. Я мало что понимаю в политике. Но мне всегда казалось, что она тоже большое искусство. Только в ней обычно есть согласные и несогласные. Политика разъединяет людей. Объединяет их музыка. Я ведь до сих пор помню слезы на глазах Никиты Хрущева. Он тогда казался мне удивительным человеком, очень простым и очень душевным. Наши встречи с ним были просто удивительны.
Одну такую встречу надолго запомнил и я. В час ночи мне позвонили из АПН, где я тогда работал, и сказали, что вот сейчас прямо за кулисами консерватории Хрущев дает прием в честь Клиберна. Журналистов не пустят, но чтобы к утру материал был. В четыре утра я вломился в номер "Националя" и по капле выдавливал из заспанного Вана хоть какие-нибудь подробности. Но когда сел за машинку, с ужасом понял, что не выдавил почти ничего. И тогда я стал Хрущевым. Я представил себе Никиту Сергеевича после третьей рюмки, и незабвенные строки полились: "Ванюша, чего ж ты такой худой? Плохо у вас в Америке с продовольствием. Давай-ка оставайся у нас. Мы из тебя Юрия Власова сделаем". В десять утра материал лежал на столе у редактора, а в двенадцать был отправлен с фельдъегерем в секретариат Генерального секретаря. На визу. Я сушил сухари. Но через два дня шесть страничек текста вернулись в редакцию, и на каждой странице стояло факсимиле Никиты Сергеевича Хрущева. А напротив самых забористых фраз — даже восклицательные знаки. Интервью опубликовали сто двадцать американских газет. Это был рекорд для АПН.
— Ван, у вас были здесь американские журналисты?
— Они и в Америке не часто меня посещают. Может быть, когда проходит конкурс имени Вана Клиберна. В прошлом году состоялся десятый. А вы знаете, ведь я никогда не был в жюри ни одного конкурса. Не могу, и все. Я так сопереживаю исполнителю, что судить его просто не осмеливаюсь. Летом в Москве пройдет юбилейный, уже сорок лет, конкурс Чайковского. Обязательно приеду, только ни в коем случае — членом жюри.
— У меня дома до сих пор хранится книга "Легенда о Ване Клиберне". Книга даже не пожелтела, а вот легенда, мне кажется, потускнела.
Он расхохотался:
— Конечно, того, что я пережил сорок лет назад, со мной уже никогда не повторится. Но вот позавчера я зашел в свою любимую московскую консерваторию. Просто так. На сцене репетировал оркестр. Я слушал 2-й Концерт Рахманинова и снова был счастлив, как и сорок лет назад. А что еще нужно человеку?
Пару дней назад в одном из московских клубов Ростропович вручал стипендии одаренным детям. Бдительные охранники очень долго не хотели впускать на торжество маэстро Клиберна. В давно составленных списках приглашенных он не значился. А в лицо его они не знали.