На улицах Риги снова, как и пятьдесят три года назад, встретились бывшие легионеры СС и солдаты Красной Армии. Из Риги — наш специальный корреспондент АНДРЕЙ Ъ-КОЛЕСНИКОВ.
Утром 14 марта мы уже были в Латышском обществе. Это бывший Дом офицеров. Легионеры несколько раз меняли дату проведения дня поминовения, потом меняли час, замечательно запутали всех, и никого из десятков журналистов, приехавших сюда по этому поводу, не было у входа в Латышское общество.
Старички стекались в бывшему Дому офицеров со всех сторон, стекались как-то тихо, незаметно. Они негромко приветствовали друг друга, переговаривались. Объятий и слез не было. Почти все пришли с женами, многие с детьми. И никаких, кроме этих, признаков отличия.
Мы зашли в фойе. Старички бродили по нему, как будто смущаясь друг друга, и как-то виновато улыбались. Нам говорили, что будет военный оркестр и нацистские штандарты, но оркестра и штандартов не было. Мы нашли Раймонда Ковтуненко, потому что нам сказали, что он тут главный. Раймонд Ковтуненко был высоким седым человеком с хорошей выправкой.
— Я не хотел бы, чтобы вы присутствовали на нашем мероприятии,— мягко сказал он.— Ведь оно вас не касается. И потом, вы же из Москвы, а значит, не напишете правды. Кому сейчас нужна правда? К нам приезжали немцы, французы, американцы — никому не нужна правда. Все написали ложь. Нет, я не хотел бы вас пускать.
Он покачал головой.
— И, конечно, не пущу,— добавил вдруг сильно и зло.
— Вон отсюда, скотина,— вдруг отчетливо, с удовольствием сказал кто-то сзади по-русски с сильным акцентом.
Я обернулся. Вокруг, держа друг друга под руки, прохаживались старички и о чем-то полушепотом беседовали между собой.
В фойе вбежали трое моих коллег (потом выяснилось, что из Швеции) с видеокамерой, микрофоном и светом и начали лихорадочно снимать, готовые, видно, ко всему. На войне как на войне. Ковтуненко подошел к шведскому оператору и выбил у него из рук камеру. У Ковтуненко было очень обиженное выражение лица.
Мы вышли на улицу. Какой-то человек с любительской видеокамерой выскочил за нами и начал так же лихорадочно, как шведы старичков, снимать нас.
— Так надо, так надо,— бормотал он как-то огорченно.— Это приказ...
— Надо? — переспросил я.
— Вы не пожалеете,— добавил он и бросился бежать.
Мимо меня прошел еще один старичок. Он был в эсэсовской форме.
Я шесть русаков лично убил!
А собственно говоря, что происходило?
16 января каждого года в Латвии отмечается день Латышского легиона СС. В этот день в 1943 году две латышские дивизии были объединены в корпус 6-й немецкой армии. "Впервые в истории войны наши дивизии сражались вместе в едином воинском строю под руководством латышских офицеров,— пишет латышская газета Nacionala neatkariba.— Участвуя в успешном контрнаступлении, заняли высоту 93,4, что позволило контролировать всю окрестность и таким образом стабилизировать фронт".
Когда Гитлеру стало не хватать войск на Восточном фронте, он объявил в Латвии мобилизацию. Это была уже не первая мобилизация, до Гитлера ее объявлял Сталин. И многие латыши пошли с Красной Армией добровольно. Тоже думая о независимости Латвии. Так взрослое мужское население страны поделилось примерно поровну. Так брат стал воевать против брата, сын против отца.
Латышский легион СС сражался в едином строю недолго, но отчаянно. Все, кто воевал против него, вспоминают про две латышские дивизии, 15-ю и 19-ю, с большим уважением.
— Мы их, конечно, колотили, но и они нас,— признавался мне Николай Борисович Кузьмин, встречавшийся с латышскими эсэсовцами.— Очень уж они пунктуальные были. Скажут им — держать оборону, так они и держат, что бы там ни было. Скажут наступать — идут на нас, пока последнего не исстреляем. И мы их за эту пунктуальность очень уважали.
Потом легион попал в знаменитый Курляндский котел, Германия капитулировала, а легионеры оказались в советских лагерях. В середине 50-х годов те, кто уцелел, вышли на свободу, и с тех пор каждый год встречаются в Риге 16 января в день поминовения.
Многие легионеры не считают себя эсэсовцами и рассказывают, что их легион отдали в подчинение СС, потому что в регулярной немецкой армии не имели права служить иностранцы. Но есть, конечно, среди них люди, пришедшие в СС по зову сердца.
— Я шесть русаков лично убил! — объяснял мне 16 января у памятника Свободы один старичок.— Хотите расскажу?
Я не захотел.
Дед, ты же расист
Мы вышли из Латышского общества и поехали к Ивану Яковлевичу Филипенку, старику-пенсионеру. Филипенок мальчишкой воевал в Латвии, в партизанском отряде, на стороне Советской армии. И он, в отличие от легионеров, звал нас в гости.
Таксист по дороге ругался:
— Радио сначала было на русском языке, и песни русские. Так латыши взяли и диктора поменяли, теперь песни на русском, а диктор на латышском, таксисты ни черта не понимают, потому что почти все русские. Вот что он сейчас говорит, ты можешь мне сказать?
Я попросил остановить. Не потому, что он мне все это рассказал, а потому, что я увидел на площади, которую мы проезжали, толпу человек в двести. Были там какие-то плакаты, и было опять очень нервно.
"Русским судьбу чеченов!" — было написано на одном плакате. Дедушка, который выложил его на асфальт, выглядел так, как будто на минутку вышел с торжественного собрания из Латышского общества. Такой же седой, тихий и молчаливый. Иногда только он бормотал:
— Не наступайте на плакаты, русские ублюдки!
На асфальте лежало еще с десяток плакатов. "Самый зловещий нацизм — русский!" — это один. "Боже и ООН! Пусть китайцы (сотни миллионов) сделают с русскими то, что русские сделали с Латвией при помощи оккупации! Долой предателей!" — это другой. И несколько на латышском языке.
На плакаты все-таки старались наступать. Вокруг смеялись. Всем почему-то было очень весело.
— Ты! — вдруг громко сказал дедушка одному юноше.— Ты уничтожил 500 тысяч латышей, ублюдок!
Юноша побледнел:
— Дед, ты же расист.
Веселье прекратилось, все замолчали. К деду подбежал полицейский, о чем-то несколько минут разговаривал с ним по-латышски. После этого дедушка начал сворачивать плакаты.
— Дед, вот мы и опять победили! — не очень уверенно крикнул кто-то из толпы.
Дед не ответил. Веселье кончилось.
Иваново детство
Иван Яковлевич Филипенок говорит про себя, что он латыш. Он и родился в Латвии, и гражданство у него латышское.
— Иван Яковлевич,— спрашиваю,— что-то подозрительное у вас имя-отчество, я уж не говорю про фамилию.
— Так а че же,— говорит,— у меня и отец русский, и мать.
— Тогда не получается, что вы латыш.
— Ты меня не путай,— злится он.
— Так вы кто все-таки?
— Ну а кто я? — переспрашивает обиженно, а смотрит уже с надеждой: вдруг я ему подскажу, кто он.
А я откуда знаю?
Ванино детство было хорошее. Жил он, говорит, под Ригой у хозяина, пахал с малых лет на него. Сильно запомнилось ему, как приехал к ним в деревню в 1937 году старый Ульманис, он тогда, как и нынешний молодой, руководил всей Латвией и любил ездить по ней.
Ване тогда 11 лет было. Старый Ульманис приехал на линейке, запряженной двумя лошадьми, прямо на поле, где Ваня пахал, и начал учить его:
— Не так плуг ты заносишь, мальчик, я тебе покажу.
Показал, и стал Ваня с тех плуг правильно заносить.
В 1940 году в их деревню пришли советские войска. Это был выходной день, все вышли их встречать. Теперь уж Филипенок не помнит, кто радовался, кто помалкивал, помнит только, что выглядело это очень красиво. Там орудие одно было, его целый взвод на лошадях тащил. Цветы лошадям кидали под копыта, это он тоже хорошо помнит.
Немцы в деревню входили не так празднично. Может, потому, что день не выходной был, а рабочий. Ваня скотину гнал домой, когда выстрелы услышал. Два, что ли. Он и внимания не обратил, пока не дошел до одного пня. Там мох был странно примят. Ваня мох-то поднял, а там нора. В норе — мешочек. А в мешочке маленький пистолет и несколько патронов. Он не будь дурак спрятал все это на огороде.
Тут вроде атаку немцев отбили, по радио сказали, что теперь все будет хорошо, а на следующий день советские войска вообще ушли. Оставили только три тягача без бензина. А тут уже и немецкий самолет прилетел, дал очередь, но никого не задело. Потом немецкие солдаты вошли в деревню.
А пистолет потом очень пригодился.
— Два милиционера ко мне ночью пришли, наши, советские, сами латыши. Парень и девушка. Попросили патронов. А я им не только патроны, а и пистолет отдал. Женщина меня в лоб поцеловала.
Потом в Латвии появились первые партизанские отряды. Ваня носил партизанам продукты, пока не пришли эсэсовцы, среди которых было, он говорит, несколько латышей. Деревню в полном составе вывезли на станцию Мичели. Что с ними будет дальше, никто не знал. А дело все было в том, что Ванин сосед проговорился одному из города, что деревня помогает партизанам. Ваню и еще двоих куда-то повезли, он знал эту дорогу, по ней возили на расстрел евреев. Но его не расстреляли. Только пытали, заставляли рассказать, где бандиты.
Два латыша-эсэсовца положили его на широкую скамейку и несколько часов стегали резиновыми плетками. В коротких перерывах давали попить соленой воды, в которую окунали плетки. Он молчал, потому что знал, что если расскажет, то его точно убьют.
— Пока ничего не знаю,— повторял только.
Бежал он уже из товарного вагона, куда его кинули полумертвого. Полумертвый и побежал. Добрался до партизан. Командир отряда, когда встретил его через два месяца, удивился:
— Ты что, выжил? На тебе же ни одного розового пятнышка не было, весь в синих подтеках.
Потом Филипенок воевал в отряде, потом отряд перешел линию фронта, и он воевал уже в составе регулярных частей.
Так он и не уехал никуда из Латвии, живет сейчас на окраине Риги.
— Легионовщикам хорошо! — повторяет он.— Легионовщикам пенсию повысили, да еще им Германия приплачивает отдельно за эти их подвиги. А у меня пенсия 50 латей (около ста долларов.— Ъ), и 40 латей я плачу за квартиру. Да и все мы, пенсионеры, так живем.
По этой причине Иван Яковлевич не выгоняет из квартиры свою бывшую супругу, с которой развелся несколько лет назад.
— Квартира-то моя! — горячится он.— Но куда я эту бабу дену? Кто тогда за одну комнату платить будет? А так она хоть 10 латей отдает, говорит, что у нее комната меньше моей. Неудачно я, конечно, женился, с кем не бывает.
Веселый праздник Пурим
После Ивана Яковлевича мы поехали в Центр еврейской культуры. Нас звали, там был праздник. У еврейских рижан — Пурим. Бойкий юноша Сережа встретил нас и объяснил суть праздника:
— Значит, в чем там дело. Персидский царь Ахашверош женился на красивой еврейке Эстер. И там был царский министр Аман. Он на одной пьянке и сказал царю: "Неплохо было бы, царь, уничтожить всех евреев". Ну тут уже чуть холокост не начался. А царь не знал, что его жена еврейка. Но ее дядя Мордехай знал. Он и сказал ей, что надо царя убедить не убивать евреев, потому что они исправно эти налоги, из-за которых их хотели убить, платят. Царь удивился, что его жена еврейка, он вообще был слабохарактерный и приказал вздернуть Амана вместе с его десятью сыновьями на виселице. Поэтому сегодня мы отмечаем Пурим, великий праздник спасения еврейского народа. А Пурим как "жребий" переводится.
По причине праздника рижский еврейский народ веселился. Танцевали немолодые пары, и молодые тоже танцевали.
Кармелла Скорик, организовавшая все это еврейское счастье, сидела, обессиленная, в своем кабинете. У нее все получилось. Она директор Центра культуры рижской еврейской общины и заметный в Латвии человек. И она не веселилась.
— Что же мы все молчим? Мужчины почему молчат? Ну если молчат, встали бы завтра по обе стороны дороги, по которой эсэсовцы пойдут, и просто стояли бы молча. И был бы толк. Вы думаете, я с ними не говорила? Я говорила с ними. Но у них дети, они не могут. Сегодня нацисты заседали в Латышском обществе, а завтра у них шествие по городу, вы понимаете? А у нас Пурим. В 1946 году в эти же дни в Нюрнберге были прокляты и уничтожены десять главных нацистов, и один из них с недоумением сказал, что, дескать, это какой-то Пурим происходит. А теперь они пройдут по городу как хозяева?
Даугавские ястребы
Поздним вечером того же дня мы снова зашли в Латышское общество. Официальная часть собрания закончилась, где-то наверху шел банкет. Повеселевшие старички прогуливались по фойе и исправно заглядывались на своих дам. К нам подошел все тот же Раймонд Ковтуненко, один из главных легионеров, как он сам говорит. Он был очень обеспокоен нашим приходом.
— Я же сказал, что не хотел бы...— начал он.
Но тут к нам вышли еще двое. Один, Александр Калванс,— вице-президент общества "Даугавас ванеги". Переводится как "Даугавские ястребы". Александр Александрович показал себя с очень хорошей стороны. Он был готов к сотрудничеству. А вышедший вместе с ним известный в Латвии нейрохирург сразу рассказал, что один бывший легионер однажды спас его, когда ему негде было жить.
— Мы должны сотрудничать,— сказал Калванс.— Между нашими народами не должно быть вражды. И позор президенту Ульманису, который не приехал на собрание, потому что мы его не пригласили, как он сказал.
Оба латыша произвели на нас очень хорошее впечатление и дальше порога фойе не пустили.
А вся Рига уже ждала следующий день, 16 марта. Легионеры собирались строем пройти по городу.
Что такое холокост?
В Домском соборе на широких длинных скамьях не было ни одного свободного места. Легионеры пришли с женами, детьми, внуками, знакомыми. Все они были в гражданском платье, опять тихие и молчаливые, и некоторые ноги-то еле переставляли, от кого-то неважно, честно говоря, пахло, и про каждого можно было твердо сказать: да, это он воевал в легионе. Хотел написать, что в глазах у них что-то было, но не было у них ничего особенного в глазах.
После богослужения старики быстро и дисциплинированно построились и колонной пошли по узеньким улочкам Риги к площади Свободы. У стен домов стояли люди. Пожилая чета передо мной замерла, взявшись за руки. Мужчина снял шапку. Другой старичок стоял рядом со мной и рассуждал вслух:
— Автомат бы мне, я бы им тут полный Нюрнберг устроил.
Вдруг кто-то громко крикнул:
— Хайль Гитлер!
Колонна вздрогнула и остановилась. Постояла и двинулась дальше. Никто из них не ответил, все, как от выстрела, только вжали головы в плечи.
— Мы с Питера подъехали, разбираться с вами будем,— втолковывали два молодых человека пожилому латышу, пропуская колонну.— Это же уроды, посмотри на них!
— Не все же в Латвии уроды,— тихо успокаивал латыш.— Нет, не все, есть хорошие.
— Где, ну где, покажи! — требовали молодые люди.— Ты, что ли?
— Ну нет, не я, конечно,— соглашался латыш.
Может быть, ему казалось, что его сейчас будут бить.
— А где, где не уроды?
Латыш смущенно разводил руками.
Колонна шла довольно быстро, некоторые старички не успевали и отстали на сто, двести метров. Один громко заплакал, но никто не крикнул, чтобы его подождали.
На площади Свободы колонну ждал антифашистский пикет. "Национализм — фашизм — холокост!" — было написано на одном плакате.
— Что такое холокост? — спросил, проходя мимо, юноша свою девушку.
Девушка пожала плечами. Вдруг откуда-то на колонну посыпалась морковь. Досталось всем: легионерам, журналистам. Потом выяснилось, что морковью бросался Саша, который пошел на рынок за морковью, а когда возвращался, увидел колонну. Поклонником нацизма он никогда не был.
"Hitler sen kaput! Amen", "Hende hoch, puiskas!". Такие плакаты держали в руках манифестанты.
— Стыдно, молодой человек! — крикнула одна старушка своему сверстнику из колонны.
— Я не молодой, я старый человек! — крикнул он ей в отчаянии и стащил шапку.
Старик был седой.
После короткого митинга легионеры поехали на братское кладбище. Они положили цветы на могилы и разъехались по домам.
Они очень жалели, что в этот раз не было оркестра. А Николай Борисович Кузьмин, повоевавший в свое время против легионеров, сидел на скамейке перед кладбищем и вглядывался в них.
— Где-то здесь он должен быть, где-то здесь...— повторял он.— Или помер?
— Да кто, Николай Борисович? — спросил я.
— Да крестник мой, эсэсовец. Я его под Джусте из снайперской винтовки снял, а он меня минами забросал. Оба живы остались, я его пару лет назад на этом же месте встретил. Ты понимаешь, у него рост два метра и фигура такая, что ни с какой не спутаешь. Я на всю жизнь запомнил и через 50 лет узнал. Теперь видимся иногда в этот день. И чего-то ни радости, ни горя. Да что-то не вижу я его. Помер, что ли, крестник мой?