Главный роман Юрия Коваля
Четыре года назад автор любимых наиболее сообразительными советскими подростками "Приключений Васи Куролесова" решился напечатать в "Знамени" свою книгу для взрослых "Суер-Выер", давно лежавшую в столе. К сожалению, журнальная публикация (1995) почти совпала со смертью Коваля. Теперь роман вышел в престижной "черной серии" издательства "Вагриус".
Сюжет книги пародирует одну из самых романтических традиций мировой словесности — романы "морских приключений". И прежде всего, похоже, культового для постоттепели "Моби Дика" Германа Мелвилла. Только капитан "Пекода" Ахав гонялся за вселенским Злом в облике белого кита, а капитан фрегата "Лавр Георгиевич" Суер-Выер бороздит некий условный и, по всей вероятности, безбрежный океан в поисках Острова Истины ("Борозджение — дело серьезное").
Капитана сопровождают спутники-маски: старпом Пахомыч, лоцман Кацман, боцман Чугайло, таинственная и прекрасная мадам Френкель, рожденный шестигрудой женщиной юнга Ю. И, конечно, повествователь, называющий себя "я". Этакий Исмаил, Пигафетта, сочинитель рецензируемого "пергамента" (ковалевское определение жанра).
По ходу странствий команда "Лавра Георгиевича" открывает иные, самые разнообразные острова, числом аж 29. Например, Остров неподдельного счастья, Остров теплых щенков, Остров пониженной гениальности, Остров голых женщин. И даже Остров посланных на...
Уже из краткого пересказа видно, что "Суер-Выер" писался с установкой на сугубое остроумие. Книга и впрямь смешна, местами — гомерически. Парадоксы, афоризмы, каламбуры толкаются локтями, точно пассажиры в вагоне метро. "Вытирая плот собла", "фрикусил безык", "демонкратия", драгоценные камни "сапгиры и гайдары"... "Таблица основных перегаров", составленная боцманом Чугайлой, бросает вызов великому Веничке Ерофееву с его рецептами коктейлей. "Он молчал как туча", "пил свой утренний пиво" — каждая фраза претендует на статус крылатой. А весь текст напрашивается на чтение вслух. Но не с эстрады, а в узком дружеском или семейном кругу. Поздним вечером на кухне или на даче, за чаем или вином. Скорей всего, так она Ковалем в свое время и читалась.
Состав слушателей примерно обрисован в самом романе: многие фрагменты-острова посвящены конкретным лицам. Известным литераторам Белле Ахмадулиной, Якову Акиму, Татьяне Бек, Юлию Киму, Юрию Визбору. Менее знакомым, а то и вовсе не ведомым широкой публике Алексею Мезинову, Евгении Филипповой, Игорю Соколову, Владимиру Лемпорту. Жене автора Наталье Дегтярь. И другим. То есть завсегдатаям салона, к которому Коваль был прочно, пожизненно прикреплен.
Термин "салон" до сих пор ассоциируется с каминами, бархатными портьерами, кружевными манжетами. И напрасно. Интеллигентский салон 60-70-х — это сипение конфорки, драный линолеум на полу, фужеры с потеками портвейна в раковине. Или, того страшнее,— смрадный буфет ЦДЛ.
Не вполне ясно, что имел в виду составитель редакционной аннотации, когда определял книгу Коваля, как "во многом даже пророческую". Видимо, что-нибудь социальное. Но как раз социальности в "Суере-Выере" нет ни грана. "Пергамент" почти начисто лишен публицистической остроты. Зато любопытен, как чисто лабораторная работа — попытка вживить в родную речь элементы английской "литературы нонсенса" и сделаться отечественным Льюисом Кэрроллом, русским Эдвардом Лиром.
Даже если "Алиса в Стране Чудес" и содержит злободневные для Великобритании 1865 года политические намеки, никому теперь не придет в голову их расшифровывать. Тотальная подмена материальной реальности реальностью языковой и изобретательные эксперименты с этой второй реальностью — вот что самое важное в текстах Кэрролла. В тексте Коваля — тоже.
"Слова, острова, все сплелось, перепуталось — жуть!" ("Охота на Снарка", перевод Григория Кружкова). Боцман Чугайло обжирается жареными запятыми. Выказав желание "потрепетать на ветру", механик Семенов немедля превращается в флаг; флаг же облачается в телогрейку и дует спирт вместо Семенова. Старпом Пахомыч, кроме имени, отличается от других тем, что непрерывно что-нибудь обрасопливает. Единственная особенность мадам Френкель в том, что она кутается (кстати, когда эта ее манера выводит капитана из себя, "я" предлагает "просто вычеркнуть ее из пергамента"). Стилистически блистательный и философски глубокий фрагмент выстроен Ковалем на основе разъятого фразеологизма "убежать от самого себя" ("Вернись же, вернись! Хочешь, я курить брошу?"). Тело Князя Серебряного состоит из чистого серебра, а "золотая женщина" Лизушка и впрямь золотая.
Впрочем, если перебраться в четвертое измерение, где за бесконечным изобильным столом (реверанс в сторону "Безумного чаепития") сидит серовская Девочка с персиками, можно разглядеть где-то вдали "Лаврушинский переулок, ресторан-поплавок возле кинотеатра "Ударник", трамвай на Малой Пироговке, Хоромный тупик, толпы, толпы, кто-то читает стихи". С Острова нищих ходит электричка в Мытищи. Провинившегося боцмана ссылают "за Сызрань".
Однако все эти детали, пусть и вопреки авторской воле, не придают "Суеру-Выеру" актуальности. Наоборот. "Мытищи" и "Лаврушинский переулок", "Леша Мезинов" и "мой великий друг Владимир Лемпорт" возвышаются (или низводятся) до уровня абстрактных лексических единиц вроде "кутаться" и "брасопить". Условный океан покрывает подразумеваемую Ковалем действительность вместе с ее толпами и публичным чтением стихов мертвым метровым слоем каламбуров, афоризмов, парадоксов. Наотмашь остранняет ее. И лишний раз доказывает, что эта действительность из явления общественного давно стала явлением исключительно стилистическим. Или — с самого начала таковым и была.
БОРИС Ъ-КУЗЬМИНСКИЙ
Юрий Коваль. Суер-Выер. Пергамент. М.: Вагриус, 1998