Самый знаменитый французский театральный режиссер, одна из немногих абсолютных авторитетов современной мировой сцены, Ариана Мнушкина провела в Москве чуть более суток. Она приехала, чтобы выбрать площадку для гастролей своего нового спектакля "И вдруг ночи стали бессонными", который будет показан в рамках открывающегося в конце марта Третьего международного фестиваля имени Чехова. Девять лет назад гастроли спектакля Мнушкиной "Индиада" сорвались в последний момент из-за технических трудностей. С тех пор (тогда Мнушкина была в Москве впервые) режиссер в Россию не приезжала. С АРИАНОЙ МНУШКИНОЙ беседует обозреватель Ъ РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
— Вам не хотелось больше возвращаться сюда?
— Конечно, от того срыва остался очень неприятный осадок. Ведь по городу уже были расклеены афиши, было затрачено немало материальных средств. Но играть было нельзя, площадка была не подготовлена к спектаклю. И после того случая к предложениям о гастролях я относилась настороженно.
— Подходит ли вам сцена Театра Армии, где на этот раз предполагается играть ваш спектакль?
— Да. Надеюсь, что на этот раз все получится.
О трудном, переменчивом характере Арианы Мнушкиной знает весь мировой театр. Избранные журналисты, мечтавшие задать несколько вопросов великой Мнушкиной, нервно топтались в коридоре Международной конфедерации театральных союзов, куда она заехала после посещения Театра Армии. Известно, что Мнушкина не слишком охотно общается с прессой и запросто может отказаться отвечать на вопросы. Даже если пообещала. Уже потом она пояснила, что руководствуется необходимостью соблюдать дистанцию между театром и теми, кто о нем пишет. Таков принцип, а Ариана Мнушкина, судя по всему,— "железная леди". Это касается и ее работы в театре, и ее откровенно "левых" политических взглядов.
Уставшая женщина в крупной вязки сиреневом свитере, с растрепанными седыми волосами и, как ни странно, с частой смущенной улыбкой на лице, Мнушкина внимательно слушает вопросы, пытаясь понять их до того, как свое дело сделает переводчик. Она не говорит по-русски, но немного понимает. Сказываются гены: ее отец был русским и эмигрировал из России еще до революции. Но подробнее о русских корнях она говорить не хочет — чтобы не подумали, что претендует на некую особую причастность русской культуре. Это тоже принцип.
— В спектакле, который вы везете в Москву, речь идет о борьбе Тибета за свою независимость. Надеетесь ли вы как-то повлиять на реальную ситуацию в этой стране?
— Нет, это не во власти искусства. Но повлиять на мнение французов мне отчасти удалось. Многие вообще не слышали об этой проблеме. Наш спектакль обращен прежде всего к европейцам, которые трусливо поддерживают порядок, установившийся в Китае.
— Вы считаете, что "закат Европы" случился?
— Нет-нет, европейский дух вовсе не угасает. Но события конца 80-х годов, я имею в виду распад восточного блока, слишком успокоили Европу. Многие считают, что все главное произошло и можно ни о чем не волноваться. Безразличная сонливость последних нескольких лет, наблюдаемая, в частности, во Франции,— очень дурной знак. В мире по-прежнему много разных маленьких тоталитаризмов, с которыми мы должны бороться.
— Многие годы ваш театр считали политическим. Между тем во время работы над шекспировскими пьесами у вас возникла идея "священного" театра. Каково сегодня для вас соотношение двух этих разных творческих направлений?
— Я считаю, что мой театр должен быть и политическим, и историческим, и "священным". И мифологическим, и современным. Только пропорция между этими гранями театра меняется от спектакля к спектаклю. Если говорить о чем-то, что волнует людей именно сегодня, твой театр назовут политическим. Если же ты говоришь о том, что волновало Шекспира, то тогда твой театр назовут сакральным. Надо уметь одновременно слышать и Эсхила, и Шекспира, и современных авторов. Но во Франции театр перестал рассказывать о том, что происходит в наши дни.
— Как вы видите роль режиссера в современном театре? Не знаю, как во Франции, но в России многие уважаемые, крупные актеры всерьез провозглашают, что век диктаторского режиссерского театра уходит в небытие.
— Мне кажется, что диктатура вообще не нужна. Никакая. И диктатура актера так же непродуктивна, как диктатура режиссера. Я вообще не верю в диктатуру режиссера. Но власть режиссера часто путают с властью идеи. Если в основу спектакля класть лишь готовую идею, то невольно становишься ее рабом, она начинает выпирать, подчинять себе и в конце концов заслоняет собой всех, кто делал спектакль. Я же рассматриваю свою работу как поиск истины, облекаемый в театральную форму. Только совместный поиск, а не диктатура может связать актера, режиссера и автора.
— Но в этом процессе поиска у режиссера особая роль. Так или иначе, но он должен вести за собой актеров.
— Возможно. Однако мне кажется, что главная задача режиссера иная-- расчистить дорогу актерам. Они должны пойти гораздо дальше, чем сами могли себе представить. Есть такой вид спорта (я не знаю, как он называется), в котором спортсмен быстро-быстро трет чем-то лед перед движущейся шайбой, чтобы она легче и дальше скользила. Для меня это очень хорошая метафора режиссуры. Я должна расчистить лед, чтобы актеры по нему свободно заскользили. Все средства хороши, чтобы они могли реализовать свои возможности. И я понимаю, что актеры бунтуют против власти тех режиссеров, которые выстраивают на их пути непреодолимые препятствия. Но хорошие, большие режиссеры никогда этого не делают.
— Но вас тоже часто называют диктатором.
— "Театр дю солей" существует больше тридцати лет. Он давно умер бы, если бы я была сахарным руководителем.
— Как вы выстраиваете свои отношения с государством? Рассчитываете ли на его финансовую поддержку?
— Сейчас наши отношения с правительством лучше, чем они были несколько месяцев назад. Конечно, мы легче находим общий язык с левым правительством, чем с правым. Но денег это не прибавляет, и положение театра достаточно тяжелое. К счастью, у нас всегда очень много публики. Можно сказать, что на две трети нас финансирует наш зритель. Конечно, мы по-прежнему настаиваем на увеличении государственных субсидий, но с каждым годом это становится все труднее и труднее.
— Путь "Театра дю солей" начинался с "Мещан" Горького. Впоследствии вы много занимались наследием Станиславского. Как вы сегодня относитесь к традиции реализма?
— Мне кажется, что настоящий театр вообще не может быть реалистическим. Этим вопросом я вообще не задаюсь. Но каждый раз спрашиваешь себя: я театром занимаюсь или нет? Иногда театральность появляется из самых простых вещей. Идет по сцене актер, делает два шага,— и вдруг ты понимаешь, что в этом проходе заключен какой-то высокий артистический смысл, что в нем-то как раз и скрыта театральность. В другой раз ты видишь какую-нибудь тщательно поставленную многолюдную сцену, где много внешнего действия и эффектов,— и чувствуешь, что никакого театра тут нет и в помине.
— В спектакле, который вы привезете в Москву, играет немало новых для вас актеров. Верите ли вы в долгие творческие союзы между режиссером и актерами?
— В большинстве французских театров актеров вообще набирают на одну постановку, то есть на два-три месяца. Но если актер уходит из нашего театра, проработав до этого со мной шесть лет, все спрашивают: как это так? Почему от нее уходят актеры? Когда мы начинали строить "Театр дю солей", я, видимо, как и все в такие периоды жизни, думала, что мы будем вместе до гробовой доски. Но так не бывает. Кто-то уходит через семь лет, кто-то — через пятнадцать, а кто-то уходит и потом возвращается. Я принимаю это как данность. Главное, чтобы было с кем работать.
— Свой театр вы когда-то назвали пространством радости. Можете ли вы сегодня сказать то же самое?
— Надеюсь, что могу. Если радости нет, нет и театра. Это относится к любым жанрам. Ведь даже в трагедии есть радость: радость от сопричастности искусству. В конце концов, если ты не в состоянии передать испытанную тобой радость зрителю, ты просто не имеешь права получать за свою работу в театре деньги.