Семь каторжников во главе с Верном, героем Кларка Гейбла, бегут из каторжного ада Французской Гвианы. Этот ГУЛАГ просвещенной Европы ничем не уступал по безжалостности Колыме: мир ахал и охал, пока на рубеже 1930-х героический французский репортер Альбер Лондр не вынудил своими репортажами власти приступить к его ликвидации. Никто за ними не гонится, да погоня и ни к чему: болота, аллигаторы, питоны, охочие до чужих голов индейцы и скупые на слова, но щедрые на пули золотоискатели сделают свое дело надежнее любых вертухаев. А если не сделают и беглецы доберутся до побережья и разживутся плавсредством, чтобы добраться до Кубы, то в дело вступят акулы, жажда, голод и коллективное умопомрачение под стать "Плоту "Медузы"". Чтобы беглецам не было скучно, к ним по воле сценариста присоединится пропащая и роковая девушка Жюли (Джоан Кроуфорд). Любовь-морковь облагородит задубевшую душу Верна, и все будет хорошо. Хорошо? Было бы хорошо, если бы сюжет обрабатывал простой и честный голливудский мастер. Но вся загвоздка в том, что "Странный груз" снял Фрэнк Борзейдж (1893-1962). Не гений, нет. Но и не ремесленник. Странный режиссер, прославившийся еще во времена немого кино, а завершивший карьеру (его фильмография насчитывает изрядно более ста фильмов) уважаемым телевизионным мастером. "Мастер" — да, пожалуй, именно это слово к лицу Борзейджу. Мастер — это тот режиссер, в потоке фильмов которого вдруг вспыхивают беззаконные шедевры вроде "Седьмого неба" (1927). Мастер — это тот, кто вроде бы и плывет по мейнстриму, но одновременно вызывает восторг сюрреалистов, распознавших в нем такого же, как они, певца милой сердцу Андре Бретона "безумной любви". Безумной, как безумен и этот фильм. Вслушайтесь, что говорят герои. Волосы дыбом встанут. Вот Верн жадно хлебает какую-то баланду: "Дрянь, конечно, но сгодится. Да и ты (поглядывая на Жюли) сгодишься". Вот Верн с притворным любопытством неофита читает Жюли на утлом челне Библию. Жюли: "Не стучи в сердце — палец сломаешь". Разве так разговаривают герои романтической love story? Да и что это, если присмотреться, за герои? Верн неизвестно за что сидит. Похоже, что за такое, о чем и упомянуть неприлично. Впрочем, за что бы он ни сидел, его порыв к свободе искупает все его реальные и предполагаемые прегрешения: свобода — такая же сюрреалистическая, абсолютная ценность, как любовь. Жюли, конечно, девушка роковая — если под роковой сущностью предполагать способность разжечь в стае отпетых мужиков нехорошие, но естественные желания. Какие герои — такая и вамп: потасканная, неумытая девка, цена которой — не жизнь и судьба, а тарелка супа. Да и отношения между Жюли и Верном отнюдь не напоминают скорбную страсть неприкаянных существ. Это не страсть героев Марлен Дитрих и Гари Купера в "Марокко" (1930) Джозефа фон Штернберга, а скорее отношения насильника и привычной к насилию жертвы. Сначала фанатик Камбро (Иан Хантер), а затем и Верн не расстаются с Библией, но говорить о христианском смысле фильма можно лишь в насмешку: из Библии здесь каждый вычитывает, что хочет. В какой-то момент Верн декларирует, что привык наблюдать, как вокруг него умирают люди — бесчестные или никчемные. Эти уничижительные определения вполне применимы и к нему самому, и к Жюли. Применимы, но... Смысл фильма, весь его нерв заключается как раз в этом "но". Герои — грязные, жестокие, злые, но почему-то им дико сочувствуешь. "Такие дела, крошка. Ничего не попишешь",— справедливо заметил Верн.
"Strange Cargo", 1940