— Есть понятие исторической справедливости. Эйзенштейн говорил в конце жизни, что "Мексика" должна была стать его лучшей картиной. Может, это нескромно, но вот теперь, в конце века, мы имеем возможность увидеть если не фильм как таковой, то импровизацию на эту тему.
До меня было несколько попыток реконструкции замысла Эйзенштейна. Я принципиально брал не использованные ранее кадры. Предпочитал первые дубли: в них авторы-непрофессионалы всегда играли лучше всего, а потом уже не могли повторить то же самое.
Мы написали специальную шумомузыку и всю работу по звуку выполнили вручную. Современное компьютерное кино со стандартными шумами скучно слушать. А мы хотели, чтобы наш фильм можно было слушать даже без изображения, поэтому у нас в сцене перестрелки каждое ружье звучит по-разному. Эйзенштейн для нас не мертвый классик, и мы стремились, чтобы фильм вышел новым, чувственным, эротичным и говорил о нас с вами. Ведь Эйзенштейн снимал не про Мексику, а про человечество, и мы хотели передать ощущение космоса.
Резать чужой негатив — преступление, а я в этом смысле моральный человек. Но не моралист. Моралисты способны делать только скучные вещи. Чем свободнее обращаться с материалом Эйзенштейна, тем лучше для этого материала. Речь, конечно, не о свободе невежды. Но вспомним притчу, которую любит вспоминать Анджей Вайда. Художник стоит на коленях и рисует Создателя. Является Христос и говорит: "Ты не рисуй меня на коленях, ты рисуй меня хорошо".