Сто лет назад родился Бертольт Брехт
"Неудобный классик" — так назвал один из современных немецких авторов свою монографию о Брехте, вышедшую недавно в Германии. Автор "Трехгрошовой оперы" и "Жизни Галилея", поэт и режиссер, создатель оригинальной театральной системы и лауреат Сталинской премии мира, Бертольт Брехт продолжает вызывать у потомков противоположные чувства: от преклонения до брезгливости. Однако отказать ему в праве называться одним из крупнейших художников XX века никто не в силах. Вчера исполнилось ровно сто лет с того дня, когда в баварском Аугсбурге появился на свет Эужен Бертольт Фридрих Брехт.
Чего только ни прочитаешь о Брехте накануне его столетия! Что он был прожженным циником и беззастенчивым дельцом. Что угодливо прислуживал коммунистическим властям. Что присасывался, как пиявка, к действительно талантливым друзьям, а сам был совершенно бездарен. Что занимался беззастенчивым плагиатом и едва избежал за это судебного преследования. Что был настоящим Синей Бородой и оставил после смерти как минимум трех вдов, каждая из которых вправе претендовать на наследство. Что жестоко издевался над любившими его женщинами, эксплуатировал их литературные способностями, а затем с легкостью предавал. Что был едва ли не маньяком. Пишут, что обладавший невероятным мужским обаянием Брехт шантажировал женщин, соглашаясь допустить их на свое ложе лишь после того, как они выполняли за письменным столом поставленную перед ними творческую задачу. И т. д.
Легкая ложь о Брехте сегодня так перемешана с тяжелой правдой о нем, что истину искать бессмысленно. Брехта, конечно, принято считать правдолюбцем. Но следует помнить, что людей, одержимых идеей (даже если они одержимы поиском правды), он справедливо считал самыми опасными человеческими особями. Сам он, возможно, по-настоящему был одержим лишь глобальной игрой — с политикой, женщинами и мировым культурным наследием.
Двадцать два способа опровергнуть себя
К юбилею Брехта в берлинской Академии искусств открыли выставку под названием "Двадцать две попытки описать работу". Посетитель попадает в огромный зал с галереей вдоль стены, на которой в фотографиях и датах бесстрастно изложена брехтовская биография. А рядом в простых витринах-верстаках под низко спускающимися лампами-тарелками выставлены документы. В этой мастерской писатель и человек Брехт расщеплен на двадцать две темы: от библейских мотивов до плагиата как искусства, от увлечения Эйнштейном до размышлений об идеальном городе.
Деконструкция личности и жизненного пути по отношению к нему оказалась продуктивной и оправданной затеей. Выдернутые нити увлечений переплетаются с векторами судьбы, опровергая любые предубеждения. Над Брехтом проделано то, что он обычно делал с окружающим миром. Мастер сценического монтажа и литературных компилляций, он всегда увлекался механикой — механизмами отношений в обществе и механизмом художественного воздействия на зрителя. По Брехту, увидеть истинную картину жизни можно, лишь разъяв последнюю на части и придирчиво рассмотрев со всех сторон каждый фрагмент. Картина почти всегда была для него неутешительной.
Он жил в раздираемой на части Европе, зажатый между двумя тоталитарными режимами, но сам оказался живым мостом — между двумя послевоенными эпохами в Германии: началом 20-х и концом 40-х. Опыт беглеца-изгоя Брехт познал сполна: он бежал из Берлина через несколько часов после поджога Рейхстага; он бежал из Москвы в Америку, почувствовав за спиной энкавэдэшный глаз; он бежал после войны от маккартистской "комиссии" назад, в разоренную Европу. Он умел извлечь из погони за собой деловой успех. Брехт научился обманывать преследователей, но никогда не обольщался на счет тех, кто давал ему кров. Он остался в ГДР не потому, что поверил в государство рабочих и крестьян, а потому, что ему там пообещали наконец собственный театр. Судьба крутанула рондо: "Берлинер ансамбль" открылся в том самом здании, где за двадцать лет до этого молодой Брехт пожинал плоды оглушительного, неслыханного успеха "Трехгрошовой оперы".
Брехт не вступал в партию, не брал гэдээровского гражданства, угодил, естественно, под своевременно развернутую кампанию против "формализма" и стал законным классиком только тогда, когда стал неопасен: после смерти. Наверняка он не удивился бы этому, потому что всему на свете он знал истинную цену. Человеку, не уставал напоминать Брехт, следует бодрствовать, сохранять рассудок и не доверять тем, кто обещает слишком много. Счастливой, справедливой жизни для всех не будет никогда,— Брехт знал это наверняка.
Свой среди чужих, чужой среди своих
Принято считать, что Брехт русской сценической традиции чужд. Сух, мол, рационален, дидактичен, а у нас, как известно, следует выворачивать перед зрителем душу, быть трогательным и вызывать сострадание. Разумеется, Брехт не так сух, как его малюют. Его поэтическая лирика философична и мудра, но Брехта-поэта у нас в упор не видят. Хотя и в той же "Трехгрошовой", переживающей нынче в России взлет популярности (конечно: мир проституток и наемных убийц, сращивание криминальных кругов и властей), романтики и поэзии ничуть не меньше, чем насмешливой трезвости.
Между тем в наших театральных вузах на занятиях по истории театра лекторы по привычке вычерчивают на доске для наглядности сравнительную таблицу: в правой колонке — как играют "по Брехту", в левой — как по-нашему, то есть "по Станиславскому". Получается — ничего общего. Если свести все различия к простой формуле, выходит так: у нас играют характер, собственно человека ("играешь злого — ищи, в чем он добр"), а Брехт предписывает играть отношение к нему. Как бы отходить и смотреть на героя со стороны, отчуждаясь от него. Брехт называл это эффектом остранения, или, для краткости, V-эффектом (по-немецки Verfremdung — отчуждение).
Но вот что удивительно: актеров с идеальным V-эффектом он нашел не где-нибудь, а в Москве. Брехт посчитал, что мхатовец Алексей Грибов был бы прекрасным господином Пунтилой и что никто в мире не смог бы сыграть матушку Кураж лучше, чем Фаина Раневская, которой эта роль так никогда и не выпала. А когда смотришь на Елену Вайгель, играющую эту же роль в великом спектакле "Берлинер ансамбль", ловишь себя на мысли, что, вероятно, ее охотно признал бы одной из лучших своих учениц Станиславский.
"Скуден человека прочности запас"
Дело в том, что "способ Брехта" давно растворился в воздухе культуры. Впрочем, проницательный немец не столько выдумал свой метод, сколько разглядел и выделил его. В природе театра он разбирался не хуже, чем в природе человека.
Мало кто из мыслителей и поэтов был так же терпим к человеческим слабостям, как Брехт. Больше и серьезнее других он задумывался о поведении личности, столкнувшейся с историей и обществом. Брехт уверен, что преувеличивать значение индивидуальной воли нельзя, что любая попытка обмануть судьбу, свои "время и место", обречена на провал и достойна разоблачения. Он был убежден, что человека не переделать и что история ничему не научила людей. Он демонически безжалостно говорил то, в чем люди боялись себе признаться.
Знаменитые персонажи Брехта — в романтическом смысле — слабые люди: они выбирают тот путь, который более легок. Галилей отказывается от своих открытий, маркитантка Кураж продолжает зарабатывать на войне, отнявшей у нее детей, обыватели добровольно подставляют спины, по которым вскарабкивается на вершину власти ничтожный Артуро Уи. Посрамленные боги в "Добром человеке из Сезуана" покидают землю, на которой им не удалось обнаружить ни одного безгрешного индивида. В земную святость Брехт не верил, как не верил в то, что можно прожить жизнь, не раскрывая глаз.
Его не интересовали подвиги и герои. Самое сложное, по Брехту, это будни рядом с себе подобными. "В какой момент ты превращаешься в подлеца?" — спрашивает он своих зрителей и читателей. Ответа Бертольт Брехт сам не знал. Он был едва ли не единственным из великих художников уходящего века, не бравшимся осуждать людей за стремление выжить любой ценой и не стеснявшимся открыто, горько и бесстыдно констатировать — "жратва сначала, а мораль потом". Причем делавшим это так талантливо, что не сразу находишься, что ему возразить.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ