На сцене Большого зала консерватории дал концерт Большой симфонический оркестр имени Чайковского под управлением своего художественного руководителя Владимира Федоссева. Солистами в этот вечер были лауреаты конкурса имени Чайковского Николай Луганский и Вадим Руденко. А музыкальными персонажами — британский рыбак и германский Герой не нашего времени.
В самом факте обращения к редко исполняемой зарубежной музыке мало удивительного: любой симфонический коллектив время от времени включает в свои абонементы сочинения ХХ века. Очевидное лидерство в сезоне по этой части держит Российский национальный оркестр, который уже в ноябре-декабре вовсю обслуживал в рамках собственного абонемента фестиваль британской музыки.
Можно оценить то, как вслед за плетневцами Большой симфонический не упустил своего шанса прорвать негласные репертуарные ограничения, предложив слушателям красивую программу. Все три номера — Пассакалия из оперы Бриттена "Питер Граймс", Концерт для двух фортепиано с оркестром Франсиса Пуленка и симфоническая поэма "Жизнь Героя" — содержали солидный резерв для дирижерского самопроявления и демонстрации оркестрового шика.
Первое же сочинение разочаровало. Предсказать позу, в которой Пассакалия выйдет на сцену Большого зала, оказалось до обидного нетрудно: она практически не изменилась с добаховских времен. Затея Бриттена была ценна тем, что в середине нашего века он взялся уничтожить формулу, согласно которой структура, основанная на повторениях, по-инквизиторски подчинила себе тембровый индивидуум, ритмическую деталь и т. д. В своей опере "Питер Граймс" не лишенный парадоксальности и иронии композитор именно Пассакалии поручил если не прослезить зрителя, то возбудить в нем сочувствие к британскому рыбаку, наделавшему зла "несть числа".
В концерте все получилось наоборот. Спокойного англичанина, не замеченного в симфоническом тугодумии и практиковавшего облегченные краски, Федосеев расшифровал с другого — пафосного — конца. Вышло: с чем боролись... Взамен плавной бесконечности оркестровых вариаций их настригли ровными кусками и выложили в виде горки — вверх-вниз, пришел-ушел, piano-fortissimo-piano. Из жесткой темповой сетки — совсем в pendant к дырявым снастям Питера Граймса — "рыбки" выскальзывали одна за другой: валторны и тромбон выпали (по балансу), малый барабан — по ритму, струнные — по интонации. Слабый экзерсис на подчинение речи ХХ века железным требованиям старинного канона состоялся.
Зато в Концерте Пуленка оркестр был по-эстрадному легок и по-французски элегантен. Перевоплощение впечатляло. Ни дать ни взять каркас-вместилище для стильных безделушек — от бетховенского ступора до психоватого рэгтайма, от шопеновских мелодрам до витальностей Прокофьева.
Сверхэффектному парижскому опусу не хватило столь же эффектных солистов. Николай Луганский и Вадим Руденко оказались слишком зависимы от воспоминаний о консерваторском прошлом — с запедалированной лирикой Шопена, с банальными увязаниями в побочных, с инфантильным спортом дуэтирования.
Оттого в легкой, как хорошая парфюмерия, французской музыке они отыграли лишь дефицит собственного выбора, где о комплексном чувстве стиля и меры не было повода говорить. Зато оркестр отыграл все свои концы и начала почти без помарок (если не считать хронического несовпадения в финальных аккордах).
А вот "Жизни Героя" не повезло. Началась она попросту не сначала. Музифицированная биография Рихарда Штрауса, написанная им в духе ницшеанской философии, заинтересовала оркестрантов с того момента, как после презентационных глав — "Герой", "Противники героя" и "Подруга героя", сыгранных вразброд и вяло, началось самое завораживающее для наших: "Поле битвы героя". Агрессия беспрецедентно насыщенной партитуры (четверной состав духовых, восемь валторн, пять труб плюс бас-труба и т. п.) воодушевила на вполне осмысленный инструментально-экзотический остаток "Жизни Героя". По-настоящему хорошо зазвучали долгие ноты у струнных в "Мирных трудах...", валторновые соло в сложнейшей теме-автопортрете, сбалансированные тутти "Заключения". Если первые три части заставили присоединиться к мнению некоторых современников Штрауса, пенявших на грязную диссонантность его слуха (особенно убил разброд у деревяшек в третьей части), то после слаженного завершения оставалось признать героизм исполнителей, превозмогших дремотное состояние.
На фоне врожденной пассивности, какую российские оркестры испытывают перед нешлягерными симфоническими опусами ХХ века, концерт федоссеевского оркестра, очевидно, стоит в ряду удач. Нетрудно признать и общественный смысл акции, предложившей владельцам общедоступного абонемента далеко не простецкий слог Бриттена и Рихарда Штрауса. Все так, если упорядочить успех начинания фразой Стравинского: "Сладко было услышанное. Но неуслышанное еще слаще".
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ