Юбиляр Пушкинский музей отмечает юбилей Эйзенштейна
Пожалуй, самая примечательная экспозиция, которой лучше уже не будет в этом юбилейном для ГМИИ им. Пушкина году, уже открылась. В его филиале — Музее личных коллекций — развернулась обширная выставка "Графические циклы Сергея Эйзенштейна", приуроченная к празднованиям 100-летия великого кинорежиссера. Эскизы и наброски к мизансценам фильмов, вольные графические импровизации и "каприччо" с очевидностью демонстрируют нам, что если бы Эйзенштейн не стал гениальным режиссером, то уж место авторитетного художника modern art ему было бы обеспечено.
Рисунки непрофессиональных рисовальщиков, но людей культуры, таких, как поэты Гюго и Кокто, композиторы Гершвин и Стравинский, интересны. Но как пластические опыты, сделанные для себя, как попытки самовыражения пусть в родственной, но все же другой сфере культуры. Их "высочайшие качества" превозносят лишь гиды литературных музеев и музеев музыкальной культуры. Рисунки театральных художников и кинематографистов уже на порядок ближе к столбовой дороге modern art. Художники-"мирискусники" дягилевских антреприз — "уже тепло", якобы киношники Дали и Бунюэль — "совсем горячо".
Сергей Эйзенштейн, кажется, был гениальным "двурушником" — бесспорный режиссер и одновременно бесспорный художник. Известный постановщик сцен задранных к небу артиллеристских стволов, растиражированных на плакатах, и пересчитывающей ступеньки одесского каскада детской коляски (понятно, что речь идет о "Броненосце"?) получил в те времена на Западе не только реноме "авангардного советского", но и престижные ангажементы. А в частности, вести рубрику кино-графо-визуальной культуры в суперавангардном парижском журнале Кристиана Зервоса Cahiers d`Art ("Дневник искусств"). Где весь 1930-й год среди статей о Браке, Пикассо, Эрнсте, Кандинском, Миро и т. д. он наставлял авангардистов в том, что такое современное кино, да более того — культура. Во фразах-афоризмах (почти что по Шкловскому) говорилось о том, что это иероглиф-свиток-печатка-синтоизм-буддизм-самураи... и неизбежное харакири. Говорилось рубленными фразами в две-три строки, мудростями-"максимами". Короче говоря, выбор жесткой, символической и знаковой мизансцены.
Толкуя о рисунках Эйзенштейна, обычно поминают "дролери", то бишь нечто курьезное, развлекающее, забавные зарисовки. Таких развлекаловок было и вправду достаточно. Но рабочие почеркушки — это не весь "Сэр Гей" ("Сэр Веселый"), как подписывался Эйзенштейн под карикатурами 1910-х годов в "Огоньке" и "Петербургском листке". Эйзенштейн — мрачный остроумец, мастер "черного юмора", "юмора висельника". И потому ему не случайно пришлась по нраву Мексика: язычники, прикидывающиеся христианами, потомки ацтеков и конкистадоров, окрестившиеся внезапно в марксизм-троцкизм,— эта странная нововременная дикость, претендующая на коммунистическую цивилизацию, не боящаяся крови для благого, но туманного будущего.
Эйзенштейна приняли как своего тогдашние мексиканские "муралисты" (мастера фресок) Альфаро Сикейрос и Диего Ривера. Некоторые говорили, что он повлиял на них. Но это вряд ли. Но это отчасти. Выходец из страны тотального пролетарского счастья им был не совсем понятен, хотя и близок: он был экстатичен, но одновременно рационален, это был визионер, уповающий на внезапное прозрение (достаточно почитать его записки, в которых он признается, когда и где и по какому поводу пришло к нему видение той или иной сцены фильма), и холодный инженер мизансцен.
Винтовки-мачете-сомбреро-Сапата-Вилья — это все понятно. Но распять быка с корриды как Христа, или Христос, на своем крестном пути дающий "автограф" святой Веронике,— не чересчур ли это? Даже под текилу, даже под революционный гимн — "кукарачу"?
Любопытно посмотреть, как в это время Эйзенштейн чертит (именно чертит) рисунок. Кажется, как некогда древний ацтек или сбрендивший современный архитектор — безумно, красиво, архаично, современно и прочерченно одновременно двумя руками. А он ведь и был "двурушником" искусства.
МИХАИЛ Ъ-БОДЕ