Отняли копеечку
С самого начала высказывались подозрения, что в деноминации кроется некое коварство, но только теперь стало понятно, какое именно. Оказывается, это коварство самой судьбы, на чьих весах операции свершаются по безжалостно иррациональным законам, и обвес подстерегает тебя в самый неподходящий момент. Раньше, проехав пару кварталов на такси, можно было смело вручать водителю две банкноты по пять тысяч; но теперь, положив две несолидных монетки по пять пореформенных рублей в его вынужденно сложенную в горсть ладонь, рискуешь не достичь необходимого в таких случаях взаимного удовлетворения.
В дорогих магазинах новыми звонкими рублями что-то брезгуют, предпочитая неактуальные, но все-таки купюры, пусть и по сотне. Солиднее иметь бумажник, а не вещмешок для мелочи. Солиднее? Но ведь металл физически ощутимее листка бумаги, да и само определение "бумажки" призвано рождать чувство законного презрения к чему-то не подкрепленному материей?
Нет, кажется, это не так. В нашей стране (что бы ни иметь тут в виду — Россию ли, СССР или новую Россию) центральным механизмом, как социальным, так и эстетическим является бюрократизм,— то есть превосходство документа над реальностью. Бесконечные жалобы на это только подчеркивают, что такая модель всем здесь понятна и близка. Высоко у нас доверие к тексту и той привычной степени условности, которую собой являет бумага. Мы, как известно, читающая нация — читали и "бир сом".
При этом наиболее продвинутые граждане переходят сейчас на деньги еще более условные, пластиковые, в соответствии с мировой тенденцией виртуализации текста. Но та рекламная телекампания, которая сопровождает нынешнюю российскую деноминацию, сделала, как известно, ставку на противоположный вектор: от условности к полновесности, от миллиона к копейке, от бумаги к монете — обращаясь, ясное дело, в первую очередь к той части населения, которая живет непосредственно и осознает себя не нацией читающих, но скорее нацией щупающих.
В этих социально-пропагандистских клипах, которыми щедро сегодняшнее телевидение, копейка, зажатая в потном детском кулачке, радостно полновесна, как восторг от стакана газировки без сиропа. От реальности все это, как видно из реального случая с разъяренным таксистом, весьма далеко; но копейка интересует нас как базовый образ новой пропагандистской кампании.
Один из клипов сконцентрирован на истории — нам рассказывают о копейках, что были еще при Рюриковичах. Другой целенаправленно возвращает к образу советского рая (бокалов влюбленный звон под свет голубого огонька, Гагарин, Брежнев...), потом суровый голос диктора рисует мрачный инфляционный провал 90-х и, вновь переходя на сладостный тон, возвещает ту последнюю реформу, за которой придет возвращение к норме, а все остальные реформы можно будет забыть, как страшный сон.
Однако апеллируют эти клипы вовсе не к реальной ностальгии по советской стабильности: копейка, нагибаться за которой в обозримые советские времена не хотели даже граждане, не страдающие радикулитом, символом этой стабильности никогда не была. Определенный интерес тогда у прохожих могла вызвать, как известно, валяющаяся на дороге двушка, однако она представляла собой не столько денежную ценность, сколько функциональный предмет.
Призывать население ностальгировать по двушке было бы неуместно, поскольку это вызывало бы в памяти разве что телефоны-автоматы с оборванными трубками. Пятачок, поглощавшийся турникетами метро, тоже не годился на роль смутного объекта желания — слишком ощутимо напоминание о том, что сколько стоило, и радость возвращения рисковала бы обернуться печалью о невозвратном. Рубль тоже не самая удачная кандидатура, так как нынешний средний, верхний средний и даже высший класс может случайно вспомнить, что "тогда" имел зарплату м. н. с. в сто двадцать рублей, и возвращаться в прошлое ему не захочется.
Так что идеальным объектом ностальгии является — в обозримом прошлом не существовавшая — полновесная копейка. Полновесная, но глубоко мифологическая. И это — пример очень характерной для наших дней памяти о том, чего никто из ныне живущих не видел (ни о чем реальном сейчас вспоминать не принято). В данном случае — о времени, когда фунт масла стоил две копейки, а штука ситца — три.
Копейка есть серьезное новшество не в российской экономике, а в российской пропаганде. Весь стиль "новых русских", который доминировал в последние годы как в массовой культуре и сознании, так и в рекламе, этим сознанием целенаправленно манипулировавшей, был основан на эстетике широкого жеста бессмысленной траты — с чем, собственно, и ассоциировалось богатство. Бросать на ветер или в камин, разумеется, лучше пачку ассигнаций, чем пригоршню монет. Их можно бросить разве что в фонтан. И это характерным образом поощряется архитектурными начинаниями московского градоначальника: в мерзлой Москве скоро будет почти столько же фонтанов, сколько в Риме.
Однако теперь делаются попытки изменить эстетическую и социально-психологическую модель. Купеческий размах должен быть переинтерпретирован как рачительное хозяйствование. На первый план должна выйти "эстетика сбережения". А с нею и копейка.
Однако — существенный нюанс: реклама, связанная с созданием собственного дела и соответствующими моральными ценностями (была такая про стирку скатертей в своем ресторане, была и про батончик "Марс", помогающий в тяжком труде строительства частного магазинчика...) — вся эта реклама в последнее время куда-то исчезла. Батончик "Марс" жует в лучшем случае шофер, сидящий на твердой зарплате, а стирают все больше дома. Герои таких клипов — люди подневольные, люди маленькие. Маленькие у них и денежки. Маленькие, зато верные копеечки. Банки, чуткие к особенностям своего народа, переименовывают свои отделения в сберкассы.
Такая реклама мобилизует в людях не те ожидания, что связаны с отдачей, риском и авантюрами (как свидетельствуют опросы, атмосфера ковбойских приключений в нашем народе идет плохо), а те, что связаны с "верным хранением", за которое — когда-нибудь — воздастся.
Воздастся каким-то волшебным способом, знание которого и заставляет людей (хоть им и больше пяти лет) радоваться возвращению магической неразменной копейки. Это, по-видимому, та монета, что связана с неэкономическими ассоциациями — с милостыней, кладом, золотым дождем. С чудом.
"Эстетика сбережения" апеллирует к той части населения, что ощущает себя "обманутыми вкладчиками" — обманутыми либо государством, которое, по их глубокому убеждению, должно было, как заботливая мать, вечно следить за состоянием их кошелька (это те верные хранители, что не забрали денег со сберкнижек даже в лихом 1992-м), либо (это уже паства МММ и "Чары") — разными злокозненными мавродиями.
В общем, всю постсоветскую историю, этику и эстетику следует описывать как, соответственно, историю, этику и эстетику обманутых вкладчиков. Разница между ними только в месте, куда они помещали свои вклады. А инвестировали они, разумеется, надежду. Ту самую, что (хоть кол на голове теши) все еще — наш компас земной.
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ