Сто лет назад у ученой общественности была своя ассоциация со словами "академик Лихачев": тогда имели в виду Николая Лихачева (1862-1936). Титул академика он сохранял и в советской Академии наук, и хотя его оттуда исключили в 1931-м как заядлого контрреволюционера и заговорщика-монархиста, но потом, уже через много лет после смерти (в 1968-м), все-таки восстановили — за большие заслуги перед отечественной наукой. И перед отечественными музеями. Николай II в свое время именно у Лихачева купил для Русского музея коллекцию икон (вот, кстати, очередной ответ на мантру "икона-должна-быть-в-храме") — говорят, за огромные деньги, сотни тысяч тогдашних рублей. Академика вряд ли подталкивала к этой сделке бедность, но вырученным деньгам он был рад: теперь можно было надстроить собственный дом (нынешнее здание питерского института истории РАН), чтобы вольготнее разместить оставшуюся коллекцию. Собирание икон было отнюдь не единственной страстью академика; да, его очень крупная по тем временам иконная коллекция была одной из лучших в России, а выпущенные им роскошные "Материалы для истории русского иконописания" — одним из важных прорывов в соответствующей научной дисциплине. Но все-таки в первую очередь его привлекали не иконы, "Писание для неграмотных", а бесчисленные способы, при помощи которых человечество изъяснялось письменно.
По распространенному мнению, отношения историка с письменным источником сводятся к тому, что историк читает сам текст и в нем вычитывает вожделенное научное открытие. Николай Лихачев был гением не по части открытий такого рода, а по части того, что зовется "вспомогательными историческими дисциплинами". Это вроде бы очень прикладные области знания, без романтического флера (во всяком случае, издалека этот флер не разглядишь): изучающая историю письма вообще палеография и примыкающий к ней веер дисциплин более специальных. Вроде сфрагистики, исследующей печати, или дипломатики, занимающейся тем, как оформлялись на письме разного рода документы. В общем, не совсем та отрасль, где часто случаются сенсации или хотя бы обобщения, что называется, общественного характера. Тут нужно не парение ума, а кропотливость, систематичность и знакомство с огромным кругом материалов; Николай Лихачев еще успел застать, впрочем, романтическую пору этой научной области — когда еще не все было сведено в деловитые справочники, когда в исследовании и сопоставлении, скажем, водяных знаков на западнорусской бумаге XVI века была особая волнующая прелесть. К которой мог бы остаться равнодушным кто угодно, только не Лихачев, человек из тех, для кого вот эта внешняя, невербальная, как будто бы поверхностная и скучная сторона письменного текста, частные обстоятельства вроде почерка, бумаги, формальной компоновки — сущая поэма, даже эпос. И кто за версту может распознать под заурядным поздним переплетом драгоценного "альда" или "эльзевира" или отличить козий пергамент от телячьего.
Именно поэтому его коллекция охватывала чуть ли не всю письменную историю человечества. Коллекцию эту в советское время разделили между собой несколько государственных учреждений, но теперь, на выставке в Эрмитаже, показывают сотни когда-то входивших в нее бесценных памятников вместе. Месопотамские клинописные таблички и европейские инкунабулы, византийские печати и древнеегипетские стелы, восточные литургические манускрипты и политические листовки-памфлеты Нового времени, персидские поэмы и славянские Евангелия, грамоты монархов и частные письма знаменитостей — редчайший случай, когда историю письма (а заодно и историю народов) можно вдумчиво читать не по фотографиям и пересказам в современной книге, а по самим подлинникам, роскошно подобранным и увиденным лицом к лицу.
Выставка названа "Звучат лишь письмена..." — это, понятно, цитата из Бунина, у которого торжественно противопоставляются звучащие письмена и молчащие "гробницы, мумии и кости". В принципе, науке пристало бы поднять это возвышенное противопоставление на смех — мумии и кости нынче при должном исследовании бывают как раз очень красноречивы и притом совершенно честны. А бумаги — ну, как писал Тынянов, "есть документы парадные, и они врут, как люди". Но выставка и не призывает брать на веру все эти мириады строчек на живых и мертвых языках. Она о другом: о человеческой подлинности самого ощущения прошлого, которое возникает в этих высеченных, оттиснутых или написанных строчках, о деликатной красоте, которая просвечивает иногда в облике написанных вовсе не для любования текстов. А еще, конечно, и о том чудном времени, когда и рынок древностей был совершенно другим, и настолько поразительную коллекцию мог собрать не нефтепромышленник, не оружейный фабрикант, а специалист по палеографии.
Санкт-Петербург, Государственный Эрмитаж, с 21 апреля по 22 июля