Выставка авангард
В Третьяковской галерее на Крымском Валу открылась выставка "Графика Петра Митурича. К 125-летию со дня рождения". Из запасников музея достали около шестидесяти рисунков и литографий все еще толком неизвестного русского авангардиста, родоначальника целой артистической династии Митуричей-Хлебниковых. Рассказывает АННА ТОЛСТОВА.
Выставка невелика, всего два зала, в первом, главным образом, рисунки карандашом, черным или графитным, во втором — рисунки тушью. Что касается карандаша и туши, Петр Митурич (1887-1956) был — слова не подберешь — не виртуоз, не мастер, а эталон. Эталон в плане медиа. В том, как тушь, щедро набранная кистью, ложится сочной влажной кляксой по стволу дерева, иссыхает в изломах ветвей и совсем тает в жидкой весенней листве, втертая в бумагу уже не столько волосками, сколько черенком. В том, как лихая и как будто бы небрежная там, где пол, стена, штаны, толстовка, карандашная штриховка вдруг словно бы вся собирается, приобретая артиллерийскую точность в районе бородки, носа и пенсне, и из тьмы скульптурно выступает лицо биолога Владимира Хлебникова, отца Председателя земного шара. В том, как каждое зерно листа и в тех местах, где он оставлен совершенно чистым, кажется изобразительно наполненным. В том, что два ранних рисунка цветными карандашами выглядят куда беднее в колористическом отношении, чем остальные, черно-белые, палитра которых — Клод Моне бы позавидовал. Митурич был прирожденным графиком, и такой способ мышления — набросками, эскизами — вообще свойствен авангарду. Отношение Петра Митурича к авангарду можно реконструировать на этой камерной выставке шаг за шагом.
1918 год, проект летательного аппарата — крылатая этажерка, гибрид велосипеда с пропеллером, на котором человек воспарит под небеса, аки птица. В нем — весь Митурич, всеми гранями своей натуры. Художник-инженер, новый Леонардо, родом из потомственных военных и сам был бы офицер, кабы не выгнали из кадетского корпуса за хранение нелегальной литературы, ученик баталиста Самокиша, выехавший с его "военно-художественной экспедицией" на фронт в 1915-м, рисовавший новенькие французские аэропланы, как зачарованный, поступавший в летную школу (не приняли) и потом всю жизнь изобретавший (есть патенты) орнитоптеры, самолеты, машущие крыльями, как альбатросы. И художник-футурист, революционер и романтик, друг Владимира Татлина, Николая Пунина, Льва Бруни и всех завсегдатаев легендарной "квартиры N5", штаб-квартиры петроградского авангарда при Императорской Академии художеств.
1918 год, пара рисунков из "школьного" цикла — с глазастыми головастиками, ухватившимися за буквари среди рушащихся вместе со всем старым миром кубистических стен и окон. Эти зарисовки с натуры, сделанные в деревне Борок Крестецкого уезда Новгородской губернии, где учительствовала его первая жена и куда он приезжал как по личным, так и по служебным вопросам — в качестве "эмиссара изобразительных искусств" Отдела средних учебных заведений Наркомпроса, по-детски наивны: впоследствии Митурич напишет целый трактат о детском творчестве, которым он увлекся задолго до апологета ар-брют Жана Дюбюффе.
Ряд почти или совсем беспредметных работ, сделанных около 1920 года, кульминация авангардистских поисков Митурича. Разворачивающийся спиралью "Прудик" выдает знакомство с концепцией "расширенного смотрения" Михаила Матюшина. "Пространственная живопись" — судя по всему, единственная из сохранившихся конструкций из бумаги и картона, раскрашенных тушью, над которыми Митурич работал, когда Татлин колдовал над своими контррельефами. Испещренный таинственными цифрами коллаж на тему "Закона времени" Велимира Хлебникова — Митурич, друг, душеприказчик, свидетель последних дней Председателя земного шара, после смерти поэта носил его рукописи математикам, в их числе и Николаю Лузину. Видимо, на предмет узнать, не открыл ли случайно Велимир формулу Вселенной.
И, наконец, Санталовский цикл 1922 года: банька у оврага, "Последнее слово "Да"" и "Велимир Хлебников на смертном одре", как "Мертвый Христос" Гольбейна Младшего, как "Надгробный плач" Михаила Врубеля. После этой смерти жизнь Петра Митурича радикально изменилась. И личная: он развелся, женился на сестре Хлебникова, с которой ранее был едва знаком, порвал со своим прежним кругом. И художественная: он порвал с беспредметничеством. С 1922-го и далее, когда преподавал во ВХУТЕМАСе, когда ВХУТЕМАС прикрыли, когда Митурича, чья вхутемасовская школа соперничала со школой Фаворского, забыли, пошла графика изобразительная в строгом смысле слова. Можно было бы подумать, что он сдался на милость соцреализму. Можно было бы заподозрить, что он ушел во внутреннюю эмиграцию, благо сюжеты — жена, дети, друзья, ближний круг, гостиная, фикусы на окне, парки, зоопарки, дачи, частоколы покосившихся заборчиков, деревья — к такой мысли располагают. Но нет: ни следа соцреалистического популизма, ни намека на уход в подполье. Эта графика не бежит за миром, не хватается за видимую реальность как за соломинку, напротив: она заставляет нас узнавать в каждой реальной ветке легкую митуричевскую штриховку. Заставляет почувствовать, что природа живет в едином ритме (не путать с ритмом великих строек социализма), заданном, быть может, теми самыми хлебниковскими числовыми последовательностями.