Вышла книга бесед Соломона Волкова с Иосифом Бродским
Тематика диалогов энциклопедична. С одной стороны, по трехсотстраничному пространству английского текста щедро рассыпаны комментарии Бродского к мировой поэзии ХХ века, подробные и пристрастные. С другой — пристально, как через лупу, отслежена биография нобелевского лауреата. Во всяком случае, ее переломные этапы. Большинства этих сюжетов Бродский при жизни касаться избегал. Однако сенсационность книги заключена не столько в фактуре, сколько в интонации, в невероятной, шокирующей откровенности оценок и характеристик. Читателя словно заставляют подслушивать разговоры, не предназначенные для чужих ушей. Тем более для печати.
Возникает макабрический образ: двое сидят на кухне и беседуют по душам, но у одного из них во внутреннем кармане спрятан диктофон. Затем этот второй дожидается смерти первого и обнародует кощунственные, неавторизованные расшифровки, что-то самовольно досочиняя, что-то вымарывая.
Картинка абсолютно советская. Экспертов издательства The Free Press подобные кошмары не преследовали. На Западе даже интервью не принято визировать, а Волков далеко не простой интервьюер. Он культуролог, исповедующий принципы "новой журналистики": пристрастное, но честное воспроизведение реальности как она есть, без ретуши и лака. В том числе и реальности речевой. Если боишься, что собеседник исказит твои слова,— ставь рядом с его диктофоном собственный.
Бродский — не ставил. Более того, на публикации фрагментов будущей книги в русскоязычной прессе (в "Части речи", "Новом американце", "Континенте", позднее — в "Огоньке", "Столице", "Ахматовских чтениях") реагировал отстраненно.
Полная апатия. Страшное безразличие, схожее с тем, какое описано в стихотворении "Темза в Челси", герой которого, "лежа лицом к стене", механически отзывается на вопросы некоего "пытливого, бесцветного голоса", лишенного индивидуальности. А значит, и злонамеренности. Можно отвечать без оглядок на этикет.
Достоевский был патологическим лжецом. Блок — пошляком. Паунд и Стравинский, как бы их ни выгораживали,— убежденными фашистами. Поэтическое наследие Тютчева переоценено. Пастернак написал всего шесть по-настоящему хороших стихотворений. Роберт Лоуэлл мало того, что штудировал "Майн кампф",— в депрессивные моменты напрямую отождествлял себя с Гитлером. Фрида Вигдорова принесла Синявскому и Даниэлю больше вреда, чем пользы. Персоны, отдельные тексты, целые литературные течения, города, пейзажи дискредитируются походя, парой фраз, наотмашь. До чего неприятный, невыносимый человек, думает читатель.
Особенно читатель англоязычный, не имеющий представления о том, что в кругу послевоенной интеллигенции, из которого вышел Бродский, подчеркнутый цинизм был, да и до сих пор остается, нормой разговорной речи, точкой ее стилистического отсчета. Показательна фраза о Беломорье, где молодой Бродский подрабатывал в геологической партии: Those were remarkable places. I mean, there was nothing good about them ("Места там были замечательные. Иными словами, в них не было ничего хорошего"). Подрабатывал он и в морге. Старушечьи трупы — пятнистая кожа, желтый жировой слой, забитый экскрементами кишечник — в беседе с Волковым описаны с каким-то удовлетворенным омерзением. Любая ситуация априори перевертывается брюхом кверху. Погода за окном, как правило, оставляет желать лучшего. Все яблоки заведомо червивы.
На этом фоне отсутствие негативной оценки звучит как восторженная похвала и выстраивает шкалу приоритетов. Грязные ногти Одена? Не замечал. Евгений Рейн строчил верноподданнические статьи и репортажи? Человеку надо было зарабатывать на жизнь. Поздние стихи Заболоцкого слабее ранних? Ерунда, сильнее. О ключевых фигурах, от Джона Донна до Бориса Слуцкого,— ни одного плохого слова. О фигуре вершинной, Анне Ахматовой,— исключительно хорошие.
Облик Ахматовой, проговоренный Бродским и Волковым до мельчайших, порой откровенно нестыкующихся деталей, мало-помалу становится метафорой целого ландшафта. Это городской ландшафт Ленинграда первой половины 60-х, набор кварталов, шпилей, фабричных корпусов, дворцов, между которыми свищет вакуум, дробными ледяными гранями отмораживая одну архитектурную единицу от другой. Лишь жестко ритмизованное, будто в "Медном всаднике" Пушкина, слово способно склеить разваливающуюся на осколки родину в подобие целого, и только в этом задача поэтического слова.
Оттого Блок, остро чувствовавший разомкнутость северной столицы окрестным, плашмя распяленным полям и болотам, "банально интерпретировал петербургские пространства". Оттого Бродский отказывает обэриутам, которые паразитировали на диссонансах бытия, в "ленинградскости", зато, мнится, готов прописать в Санкт-Петербурге Фроста и Одена...
Город-вызов, город-оселок, полтора послепушкинских века кричавший: попробуй упорядочить меня, попробуй сшить заклепками рифм. Матрица Петербурга накладывается на все без исключения города Земли, в которых Бродский побывал и пожил, на все без исключения предметы. Венеция — единственная обетованная. Она спаяна не стихотворными метрами, но проницающим божественным туманом, всхлипывающей повсеместно водою. Лишь тут поэт имеет право передохнуть, помолчать. Бродский замолчал здесь навеки.
Вот уже два года заготовленный впрок цементный раствор его наследия используется не по назначению: им склеивают литературоведческие концепции вместо того, чтоб скреплять разваливающийся мир. И книга Соломона Волкова, которая, вероятно, никогда не будет опубликована по-русски целиком,— возможно, последний оплот Бродского истинного. Предисловие к ней озаглавлено немного жеманно, однако по сути справедливо: "Одинокий волк поэзии".
Но никто, жилку надув на шее,
не подхватит мотивчик ваш: ни ценитель,
ни нормальная публика. Чем слышнее
куплет, тем бесплотнее исполнитель.
БОРИС Ъ-КУЗЬМИНСКИЙ
Solomon Volkov. Conversations with Joseph Brodsky. A Poet`s Journey through the Twentieth Century. Translated by Marian Schwartz. NY: The Free Press, 1998