Вышел новый роман Алексея Иванова "Комьюнити". Зависть вполне может быть движущей силой для героя книги, но едва ли — движущей силой для автора, считает наш литературный обозреватель
Лучше бы Алексей Иванов выпустил этот роман под псевдонимом. Назвался бы тем самым Мавриным, которым был подписан роман "Псоглавцы", первый текст из обещанной серии книг о "дэнжерологах", охотниках за "мистическим артефактами", несущими опасность, и которым, следуя логике, надо было подписывать и "Комьюнити", где такой "дэнжеролог" тоже фигурирует. Или пусть как-нибудь еще подписался бы.
Точнее так: лучше было бы, чтобы он не писал его вообще, но уж если без этого совсем нельзя, то под псевдонимом.
Дело не в том, что этот роман плохо сделан в ремесленном смысле. В этом смысле он сделан совсем плохо, в отличие от "Псоглавцев", которые были вполне кондиционным примером массового книжного продукта, "Комьюнити" являет собою пример удивительного нарративного бессилия: концы этого мистического детектива не сходятся с концами, повествование буксует, а, закончившись, зачем-то еще длится десятки страниц.
И не в том, что пассажи, задуманные как интеллектуальные, отдают то ли отысканными в интернете рефератами ("Первая мировая война дискредитировала капитализм как общество разумного эгоизма. Гуманисты уповали на социализм, но его развенчала Вторая мировая война. Немецкие национал-социалисты сцепились с русскими строителями социализма так, что камня на камне не осталось не только от гуманизма, но и от веры: гуманизм не остановил и не мог остановить ни Гитлера, ни Сталина, а кочегары Освенцима и вертухаи Колымы лучше Канта доказали, что Бога нет"), то ли собственными умозаключениями пытливого старшеклассника ("Член, нарисованный на гараже,— это непристойно и похабно, однако не пошло. Пошло — это кошечка на иконке в ЖЖ. Непристойность и пошлость — разные вещи. Порно непристойное, а эротика пошлая. Вишневый вкус у презерватива и белый фартук горничной в ролевых играх — это пошло, хотя в самом вкусе вишни и в самой чистоте униформы нет никакой пошлости").
И не в том, что тысячу раз обсужденные трюизмы тут подаются как антиконсьюмеристские откровения: "Ты идешь на концерт, значит, заодно посещаешь ресторан и магазин. Ты идешь в бассейн, значит, заодно посещаешь массажный салон и автомойку. Ничего нельзя осуществить так, как хочешь. Хочешь нажраться — это надо делать с друзьями в кабаке, где стриптиз и боулинг, а не в парке на скамейке. Хочешь потрахаться — это надо делать в гостинице или в сауне. Это правила жизни в городе с большим сервисом. За тебя уже все решили".
Все это, конечно, неприятно получать от Иванова, который вроде бы не проходил по разряду Сергея Минаева (хотя "Духless", надо сказать, упоминается в этой книге с полным почтением). Но дело не в литературном разочаровании, а в жизненном. Теперь, когда Алексей Иванов лично подписался под этим текстом и всеми имеющимися там соображениями, на его знаменитое пермское противостояние с Маратом Гельманом невозможно смотреть по-прежнему.
Иванов, как известно, выступил против московско-гельмановской "оккупации" Перми. Гельман десантировался в Пермь, провозглашая, что несет туда жизнь, Иванов утверждал, что жизнь была там и раньше, а то, что поставляет Москва, не более чем эрзац. И казалось, что, протестуя против московско-гельмановского вмешательства в культурный быт родной Перми, Иванов не просто критикует раздражающие столичные подходцы, а отстаивает важную вещь — ценность настоящей, реальной неотполированной жизни, против игр и украшательства.
Идеология "Комьюнити", безусловно, подпитана тогдашней схваткой Алексея Иванова с представителями московской элиты.
Он, этот текст, если отбросить распадающийся недокиберпанковский сюжет с отсылкой к кинофильму "Матрица", как раз про тлетворность Москвы. Про Москву "жлобскую и скотскую", которая не выпускает из рук айфона, ходит в клуб HLEB и кафе ArteFaq, читает журнал "Афиша" и знается с Артемием Лебедевым и Антоном Носиком. Которая разговаривает так: "Гомзишь мне все своими описторхозами мажорными. Кругом же блудняк. Но лучше уж такой кобздец, чем никакая лабзда" (вот до такого неостроумного опустился Иванов, придумавший когда-то целый диалект для героев "Золота бунта"), а занимается любовью так: "Зая, встань к столу,— тихо попросила Мариша.— Я миньку хочу..."
Иванов пишет и про недавние московские митинги (тут надо отдать должное его оперативности): "Акты гражданского протеста на самом деле были только праздником непослушания, не более. Это обычная деятельность по стратегии из набора многих разных московских стратегий: флешмоб, перформанс, парад, гулянье... Радость участников не от свободы, а от причастности. Причастности к крутой корпорации. К такой, которая может позволить своим членам любой креатив".
На то, чтобы так впрямую списывать с телевизора, нужна даже определенная смелость. Или определенная ненависть. Или другое определенное чувство — вполне ожидаемое от такого провинциала, каким описывает Иванов своего главного героя. От такого, который носит клубный пиджак Ketroy цвета арабика, синюю водолазку Armani, темные джинсы Martin Custom и ботинки Tommy Hilfiger, душится дорогим парфюмом (так в тексте.— А. Н.) Abercrombie & Fitch и радуется, что зацепился ("Я через жопу вывернулся, в лепешку разбился, и я, бля, победил! Я здесь!"), но при этом точно знает, что туда, внутрь, к Носику с Лебедевым его не пустят.
Зависть вполне может быть движущей силой для героя книги — история литературы дает нам множество примеров этому. Хуже получается, когда она оказывается движущей силой для автора.