Главный миф поколения 70-х
В сегодняшнем трепетном отношении к Высоцкому есть, кажется, нечто большее, чем просто дань моде на семидесятые годы. Мы восхищаемся романтическим лицедеем, словно осознав, что нашим временам не дано ничего более подлинного, чем имитация. Нам по душе героическая поза Высоцкого — мы знаем, что attitude is everything, главное — держать фасон. И не любить его — значит, не любить себя.
Отдельной графой во всем безмерном многообразии авторской песни стоит Высоцкий. Дело не только в том, что его всепобеждающее актерское обаяние было сильней мелодической бедности его песен, искупало версификационные слабости его текстов и заставляло прощать, так сказать, культурную наивность его искусства. Это все мы понимаем теперь, когда уже знаем слово "харизма" да и вообще много всяких умных слов. Для подростка семидесятых же полулегальный Высоцкий, вместе с полуконтрабандными "Битлз" были просто-напросто (равновеликими) источниками энергии, ясным ориентиром высокой вольности и внятного высказывания.
Хотя с внятностью, возможно, все было не так просто. Высоцкий, в своих песнях предложивший почти бесконечное количество масок, по сути дела, был очеркистом: вот об истребителях, вот о джинне, вот о Лукоморье. Эдакая детская энциклопедия. Этот туристический подход, по-видимому, казался как-то особенно актуальным в те времена, когда судьбу полагалось определить раз и навсегда: влезши в одну шкуру, менять ее уж не полагалось — родной завод, родной союз писателей давались как родная речь, с пеленок once forever.
Официозным носителем метода бесконечного примеривания на себя чужих масок был Евгений Евтушенко: "Я бык", "Я лошадь пикадора" — это все его стихи. И даже, кажется, "Я - Братская ГЭС". Высоцкий, как отмечают многие мемуаристы, мечтал быть причисленным к сонму советских писателей — и не в литфондовских благостях было дело. Высоцкий понимал, что делает то же самое, и владеет методом не хуже — и хотел получить пропуск на тот стадион, где шли забеги. Там он стал бы чемпионом. То, что было тоньше площадной, лубочной поэзии, его не интересовало.
Да оно и не надо было: внеся в камерный по определению жанр авторской песни газетную поверхностность и некоторую априорную упрощенность, он по сути придал лирической речи для круга друзей толику народности. Высоцкий — который и блатная песня, и городской романс, и частушка, и дембельский альбом — дал возможность жанру обрести уверенность в себе, в своем, как говаривали в старину, общественном звучании.
Потом появились ненадолго рок-барды, и в итоге мы имеем устойчивую песенную и поэтическую традицию. В красном углу ее как раз и располагается Высоцкий. Не бородатый геолог с компасом и молотком, наигрывающий нечто смутно-дымное на краю только что отрытого шурфа. Не стриженый наголо урка в потертом ватнике. Не трижды разведенный кандидат наук, реализующий лирический порыв на просторах коммунальной кухни. Главным оказался лицедей, в чьих силах было стать каждым из этих персонажей. И в черный, одинокий силуэт его в бледном и чрезмерном свете рампы вглядываемся мы со все слабеющей надеждой узнать себя. Возможно ли? По идее, магия игры исчезает, когда уходит актер.
Всю последовавшую "раскрутку" образа, истерический посмертный культ, претенциозный памятник на бульваре, тома неумных и нечистых мемуаров предрек все тот же Евтушенко в строчке столь же верной, сколь и пошлой: "жизнь кончилась, началась распродажа". Но волшебство заключается в том, что Высоцкому это едва ли вредит: его аура сильней, и песни, подпитываемые ею, звучат по-прежнему здорово. Русские романтики, покинувшие Приэльбрусье ради Шамони, напевают те же песенки. И вслед за хрестоматийной, как "Евгений Онегин" или "Муха-цокотуха", визборовской "Лыжи у печки стоят" поют "Здесь вам не равнина, здесь климат иной" — песню, написанную и сыгранную человеком, в горах проведшим, быть может, пару недель и никогда никаких пиков не покорявшим.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ