В Петербургском ТЮЗе поставили "Повести Белкина"
Спектаклем "Покойный бес" по мотивам прозы Пушкина в качестве художественного руководителя Петербургского театра юного зрителя дебютировал Анатолий Праудин. Особое внимание к спектаклю, наблюдаемое в Петербурге, объясняется не только интересом к деятельности одного из лидеров молодой российской режиссуры, но и тем, что Праудин предварил премьеру обнародованием новой эстетической концепции старейшего детского театра страны.
Чаще прочих в новом спектакле Праудина звучит слово "бес". Дабы в головах неискушенных зрителей не возникло терминологической путаницы, программка терпеливо разъясняет отличие именно этого рода нечистой силы от прочих разновидностей потусторонних существ. Из сравнительной характеристики следует, что бес только искушает человека, но не может овладеть его душой.
В таком случае, Иван Петрович Белкин напрасно поминает бесов, потому как страстью сочинительства его душа не просто искушается, но уже пленена безнадежно. Выдуманный Пушкиным автор пяти повестей, по воле Праудина и автора инсценировки Натальи Скороход, лишился вечного покоя и стал главным героем "Покойного беса". В сущности, сами "Повести Белкина" (равно, как и "История села Горюхина", тоже положенная в основу пьесы) мало интересуют авторов спектакля.
Тексты, положенные в истории русской литературы неприкасаемыми образцами гармонии и лаконизма, нарезаны Скороход, как овощи для салата оливье. Если бы не "майонез" плотной и изобретательной праудинской режиссуры, суперклассик так бы и лежал на сцене, варварски разодранный в клочья. Для учительницы, приучающей пятиклассников падать ниц при появлении в учебниках-святцах "солнца русской поэзии", на сцене ТЮЗа действительно творится чистая ересь.
Есть от чего засесть за донос. Тем более что Праудин изрядно напугал театрально-педагогическую общественность своей концепцией. Взамен завещанного отцом-основателем Брянцевым принципа "театра детской радости" он предложил программу "театра детской скорби". Хватит, мол, врать детишкам о радостях бытия. Не все им хороводы водить да на бархатно-золоченых принцев заглядываться, их нужно сызмальства приучать к жестокому взрослому миру, где за напрасные иллюзии приходится платить болью и страданием. Сказочный дворец на Пионерской площади должен превратиться в школу жизни на Семеновском плацу. Кажется, Праудин несколько увлекся этой затеей, нараздавал эпатирующих интервью и — перегнул палку. В городе сначала испугались, потом завозмущались, а под конец засомневались: а не маньяк ли, не серийный ли убийца засел в храме театрального счастья.
Если доверять не декларациям, а сценическому действию (а как еще судить режиссера?), то очевидно, что во главе Петербургского ТЮЗа сегодня стоит талант самой высокой пробы. Разрозненные куски текста сложены и сплетены в прихотливый и увлекательный театральный рисунок, дерзкий по отношению к первоисточнику и свободный от школьного раболепия.
Расхожие пушкиноведческие пошлости относительно "легкости" и "воздушности" этой прозы решительно отставлены в сторону. Деревенский литератор Белкин, отменно сыгранный Валерием Дьяченко, истерзан безжалостной и жадной страстью писать. Причастность к творчеству сродни болезни. Он захлебывается вдохновением и путает реальность с вымыслом, то диктуя персонажам их слова и поступки, то удивляясь им. Преувеличенно-громкая пальба и преувеличенно-театральные обмороки добавляют действию привкус пародийности. Но ведь этот оттенок не чужд пушкинским повестям.
Своих героев Белкин видит то в постояльцах почтовой станции, то в соседях, а то и в сгустках миазмов, клубящихся над лесной слякотью. Белкинские персонажи — люди на болоте. Они не торгуются с дьяволом (небось, не о Гете речь идет), а играют в кошки-мышки с мелкой болотной нечистью.
Огромная сцена ТЮЗа лишена подиума, оголена и продолжена прямо под ноги первого зрительского ряда. Здесь нет места ни буколическим лесным опушкам "Барышни-крестьянки", ни загадочно-романтической пурге "Метели". Вечно хлюпающая российская распутица и неуют родных просторов царят на подмостках. Бурая и зеленоватая жижа то и дело выплескивается под ноги бегущих за судьбой или от нее путников.
Бездорожье творческой свободы Белкину милее, чем накатанная колея деревенского хозяйства. Невесть что возомнивший о себе мелкий помещик предался неизбывному русскому греху: марать бумагу вместо того, чтобы вести дела в имении. Старая ключница у него превратилась в литературного секретаря, а дворовые девки — в секретарей-стенографисток. Где-то в толпе дворни мелькает кучерявый бесенок "на тоненьких ножках" (как у Абрама Терца). Его режиссер в финале освободит от стягивающего рот пластыря и поставит у сымпровизированной белкинской могилы. А бедного писателя увезут на загробной ладье такие же призраки, как и он сам. Он был слишком простодушен, чтобы понимать с самого начала: там, куда приходит Пушкин, Белкину делать нечего.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ