Выдающийся немецкий режиссер Петер Штайн провел в Москве неделю. Ежевечерне он ходил на спектакли столичных театров и выбирал актеров для постановки шекспировского "Гамлета". Этот масштабный театральный проект Международная конфедерация театральных союзов планирует осуществить осенью на сцене Театра армии в Москве. Представителей прессы Штайн избегал и исключение сделал только для "Коммерсанта". С ПЕТЕРОМ ШТАЙНОМ беседует РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
— Вы раньше "Гамлета" никогда не ставили. Почему осуществить эту идею вы решили именно в России?
— "Гамлет" — пьеса, которую нельзя ставить, если у тебя есть всего лишь свежая концепция. Эту пьесу можно ставить только тогда, когда у тебя молодой актер, про которого ты понимаешь, что он может сыграть Гамлета. Когда я ставил в Москве "Орестею", я работал с Евгением Мироновым. Некоторые мысли насчет "Гамлета" у меня уже тогда зародились. А когда я увидел Миронова в спектакле Валерия Фокина "Карамазовы и ад", я сказал себе: да, с этим актером уже можно делать "Гамлета". И тогда я нарушил обещание, данное самому себе четыре года назад. После "Орестеи" ко мне не раз обращались с предложениями сделать что-то в Москве, но тогда, во время репетиций Эсхила, я дал себе зарок: упаси меня Бог, больше никогда в России я работать не буду.
— Почему?
— Работа была очень утомительной. Конечно, тяжелым был материал. Кроме того, я не знаю языка. Но даже не это было главным. Когда долгое время проводишь в Москве, на тебя накатывает черная меланхолия. Все тяжело, самых простых вещей надо долго добиваться. Безобидные мелочи приходилось доставать с боем. Поэтому жизнь и состояла из мелочей, разраставшихся в неразрешимые трудности. Так было раньше. Но, надо признать, Москва очень изменилась. Теперь психологически здесь стало гораздо легче жить. Это все иностранцы говорят, и это прекрасно. Я согласился еще и потому, что у меня сложилась уже долгая история взаимоотношений с Россией и я хочу, чтобы она продолжалась. Я очень расположен к этой стране, ее культуре, ее людям и, разумеется, ее театру. С русским театром я чувствую свою особую связь. По правде говоря, как ни с каким другим. Ни с итальянским, ни с французским. С английским? Разве что иногда, ха-ха, если они хорошо прочтут шекспировский монолог.
— Материал вы опять выбрали не самый простой.
— Да. Но я хочу, чтобы работа была очень легкой, импровизационной. Потому что, вообще говоря, ставить "Гамлета" — чистое безумие. Это самое тяжелое, что есть на свете. Поэтому я хочу, чтобы мы все подошли к этой работе легко, с хорошим настроением. Насвистывая что-нибудь. В Германии есть такая поговорка: в глубоком, темном лесу надо ходить посвистывая. Тогда ничего не страшно. Но на самом деле я, конечно, очень боюсь.
— Кто кроме Миронова будет у вас занят?
— Я не хочу пока называть других фамилий, хотя нескольких актеров уже присмотрел. (В частности, по нашим сведениям, Гертруду сыграет Ирина Купченко.— Ъ.)
— Таким образом, большую часть этого года вы проведете в Москве. Между тем буквально через несколько дней после смерти Джорджо Стрелера в европейских театральных кругах стали обсуждать возможность того, что вы станете его преемником на посту художественного руководителя театра "Пикколо ди Милано". Правда ли это?
— Нет. Это лишь слухи и безответственные спекуляции прессы. Хотя бы из уважения к памяти Стрелера следует сделать паузу. Когда умирает такой великий человек театра, каким был Джорджо Стрелер,— а он был, несомненно, самой значительной фигурой европейского театрального мира,— вообще бессмысленно говорить о преемнике. Стрелера нельзя никем заменить, это очевидно. Фактически театр "Пикколо ди Милано" должен быть основан заново. Моя персона в такой роли выглядит абсурдно. Во-первых, я немец. А у итальянцев очень развито национальное самосознание. "Пикколо" — главный театр Италии, и руководить им должен итальянец. Во-вторых, я слишком стар. Мне уже шестьдесят. А руководители театров не должны быть старше шестидесяти, я в этом уверен.
— Что есть потеря Стрелера для вас лично?
— То же, что и для всех: со смертью Стрелера закончилась важнейшая глава в истории европейского театра. Откроется ли другая, столь же содержательная глава, это еще большой вопрос. И дело не в том, кто станет во главе конкретного театрального коллектива в Милане. А в том, что сейчас нужно серьезно обдумать вообще положение европейского театра. Как выглядит европейский театр после Стрелера? — вот о чем должна рассуждать пресса вместо того, чтобы обсуждать кандидатов на его кресло.
— Как же вы видите те проблемы европейского театра, которые проявились со смертью Стрелера?
— Теперь нет таких театральных личностей-гигантов, каким был Стрелер. Значит, мы должны дать место молодежи и при этом набраться терпения. У молодых режиссеров другие эстетические и организационное принципы. Но им надо предоставить место, чтобы они могли доказать свою правоту. Есть еще проблема организации публики. В Европе сейчас очень много возможностей для проведения свободного времени. Развлечения, телевидение, Интернет... В любую дырку европейцу сегодня предложено засунуть множество разных средств связи с окружающим миром. Поход в театр в Западной Европе больше не является само собой разумеющимся делом. Кроме того, после ухода Стрелера мы должны заново осознать, что такое, собственно говоря, театр. Театром называют все что угодно. Состроил три-четыре рожи — театр. Я же считаю, что в центре настоящего театра стоит актер. Актер, который заботится о тексте,— вот для меня формула европейского театра. Это нужно осознать, и именно это предлагать публике — как особый опыт, который она нигде больше, кроме театра, приобрести не сможет.
— Какая судьба, по-вашему, ждет основанный Стрелером Театр Европы? Выживет ли это объединение театров?
— В театре все строится на личностях. В России немножко иначе, потому что здесь театры весьма сильны как административные институты. И все же театр во всем мире в первую очередь зависит от индивидуальности. Судьба Театра Европы очень тесно было связана с судьбой Стрелера. Не представляю, кто теперь сможет его возглавить.