Страсти вокруг фильма "Народ против Ларри Флинта" захлестнули в прошлом году Америку и Европу. В Нью-Йорке негодовали феминистки. На развешанной в Берлине знаменитой афише (где Вуди Харрельсон — порномагнат Флинт — в набедренной повязке из американского флага прикрывает своим телом огромный женский лобок) герою-мученику проткнули глаза.
Сам Форман не похож ни на мученика, ни на преуспевающего голливудского режиссера, скорее, на провинциального чешского учителя. Он ни капельки не изменился с тех пор, как мы впервые встретились десять лет назад в Москве во время перестроечного горбачевского Форума.
Нас познакомил Элем Климов, близкий друг Формана. Тогда у меня дома состоялась импровизированная встреча режиссера с некоторыми из его давних пражских знакомых, тоже оказавшимися в Москве. На Запад они были "невыездными" (в Чехословакии перестройка еще не началась). Форман же всегда соблюдал осторожность и, снимая в Праге "Амадеус", ни с кем из местных диссидентов не общался, чтобы не повредить им. Так что встреча в Москве, куда он, еще недавно персона нон грата, впервые приехал, оказалась для режиссера ностальгической. Наш разговор продолжился на Берлинском фестивале.
— Сейчас, спустя десять лет, уже нет в живых ни Эвальда Шорма, ни Павла Юрачека — звезд чешской "новой волны". А оставшиеся давно не делают шедевров. Что вы чувствуете, когда говорят об этом поколении режиссеров? И считаете ли свою судьбу исключительной?
— Каждая жизнь по-своему исключительна. И в то же время, когда говорят, что я успешен в Голливуде или еще где-то, я чувствую, что обязан разделить знаки признания с Менцелем, Якубиско и Хитиловой, с теми же Шормом и Юрачеком — с чехо-словацкой "новой волной", из которой я вышел. И горжусь, что был одним из них, больше, чем всеми "Оскарами".
— Не говоря уже о "Золотых медведях". Недавно вы были награждены еще одним призом в Берлине — он присужден Европейской киноакадемией "за вклад европейца в американское кино". В чем разница для режиссера — работать в Америке или в Европе?
— В Америке вы имеете комфорт и деньги, но чувствуете себя, как зверь в зоопарке: там и не пахнет свободой. В Европе у вас есть свобода, но нет ни комфорта, ни денег. Выбирайте.
— Судя по "Ларри Флинту", в Америке существует как минимум идеал свободы. Кроме того, ваш герой в итоге все же выигрывает процесс против клерикалов.
— Если уж говорить об исключениях, то это Флинт. Поэтому я им и заинтересовался. Ибо такие исключения особенно наглядно подтверждают правила.
— Какие ощущения вы вынесли, изучая индустрию порнобизнеса?
— С моей точки зрения, порнография абсолютно неинтересна, а порой бывает отвратительна. Лично я ни разу в жизни не покупал порножурналов. Но поскольку мне повезло пожить при двух тоталитарных режимах (оккупационном немецком и просоветском), я еще не забыл, что репрессии против инакомыслия очень часто обосновываются чрезвычайно близкой народным массам борьбой за здоровую мораль "с извращенцами и выродками". Так что порнография — это неизбежная плата (кто-то предпочитает выразиться резче: расплата) за демократию и свободу слова.
— Вы начали с того, что деньги, цензура рынка ограничивают творческую свободу...
— Чем более дорогостоящее искусство, тем менее оно свободно. Это можно сравнить с многотиражной прессой. Разница в том, что при тоталитаризме нет свободы слова в принципе — ни в массовых, ни в элитарных, ни в маргинальных средствах коммуникации. Свобода слова — гораздо более важный залог демократии, чем даже свободные выборы, которыми можно манипулировать, или свободный рынок, который можно регулировать.
— Значит, элементарная свобода слова важнее свободы художественного высказывания?
— Высказывание имеет право быть и нехудожественным.