В патриархи и живые классики Георгий Свиридов попал еще лет двадцать назад, когда композитору было немногим за шестьдесят. С одной стороны, этому способствовала всенародная популярность его музыки к кинофильму "Метель", с другой — фольклорная экзотика "Курских песен" и "Отчалившей Руси" (на стихи Есенина). Сыграли свою роль и советский патриотизм "Патетической оратории" на стихи Маяковского. И руководящий пост в Союзе композиторов.
А еще был тревожный оптимизм весьма кстати популяризированного телевидением опуса "Время, вперед!". Впрочем, телевидение с завидным постоянством транслировало все премьеры Свиридова, и советский обыватель ощущал странное чувство приятия обычно презираемого академического жанра.
Многократный лауреат брежневской эпохи, в последние годы Свиридов вновь оказался в фаворе у властей: поток премий и наград обрушился на него вместе с докторскими мантиями и правительственными юбилейными концертами. Само по себе это выглядит как ирония судьбы. И если партнерами Свиридова по Сталинской, Ленинской и Государственным премиям были Шостакович и Уланова, то по президентским орденам и медалям ими стали Шилов и Глазунов — словом, те, чья неразлучность с "творческими успехами" давно перекочевала в анекдоты.
Перемещению свиридовского творчества в анекдотический контекст неизменно препятствуют два обстоятельства: во-первых, его талант; во-вторых, его презрение к конъюнктуре. Сочинения Свиридова всегда значили больше, чем их настройка по камертону злободневности, запоминаемости, патриотизма. Он писал на стихи Есенина и Блока, Некрасова и Пастернака, нивелируя стилистическую их разнородность единостильностью своей музыки, выросшей в первую очередь из городского романса. Стоит ли говорить, что они всегда звучали иначе, нежели мутные оды "присоюзившихся" бездарей?
Уроженец Курской области завоевывал столицы как провинциал. То есть в полном соответствии с наивной ломоносовщиной: талант себе пробьет дорогу сам. Ближайшим и внешне удачным подтверждением тому был пример Дмитрия Шостаковича, у которого Свиридов учился в Ленинградской консерватории. Вряд ли в середине 30-х общение молодого мэтра с неироничным законопослушным учеником происходило в тоне доверительных общественно-политических дискуссий (с симптомами государственного рецидива Шостакович предпочитал разбираться на территории собственной музыки). Зато мелодический дар Свиридова он, скорее всего, оценил. Во всяком случае, профессионально стимулировал.
Сегодня кажется невероятным, что автор гимнического романса с припевом "Гей, седой Арарат" или чистейшего пролеткультовского монолога в духе заклинаний то ли Демьяна Бедного, то ли Гайдара — "Атаман сказал: 'Челдон, выбираешь смерть. О тебе Москва и Дон песни будут петь...'" — формально принадлежит к школе Шостаковича. Как и Дмитрий Шапорин или Виссарион Шебалин с их "разговаривающими" гармониями и стертым мелодизмом.
Во времена свиридовского расцвета — 50-80-е — либеральная интеллигенция реагировала на противостояния и откровения гораздо более снисходительно, чем на хоровую соборность свиридовских премьер. Дуясь на него как мышь на крупу, шестидесятники в лучшем случае признавали в Свиридове профессиональные достоинства атависта, вставшего на путь церковной традиции Чеснокова--Гречанинова. В худшем — обзывали Свиридова идеологическим аутсайдером.
Он не был ни тем ни другим. Его стиль — слепое и стихийное преддверие того, что на Западе принято называть новой простотой. Адепты этой музыки — эстонец Арво Пярт, поляк Миколай Гурецкий, англичанин Майкл Найман, американские минималисты стали известны много позже.
Быть может, торопя встречу с ними, Свиридов и написал свое "Время, вперед!"?
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ