В минувшие выходные в Москве произошло одно из самых значительных театральных событий уходящего года. На сцене театра имени Маяковского дважды был показан спектакль Эймунтаса Някрошюса "Гамлет". За полгода, прошедшие со дня премьеры, литовская постановка успела побывать уже на нескольких крупных европейских фестивалях. На этот раз всемирно известный Някрошюс приехал в Москву в качестве бывшего студента профессора Андрея Гончарова: "Гамлетом" закрывался фестиваль "Ученики — учителю", посвященный наступающему 80-летию художественного руководителя Театра имени Маяковского.
Предваряя спектакль, Михаил Швыдкой, успевший опередить московских коллег-критиков и посмотреть "Гамлета" где-то "в Европах", несколько раз предупредил публику, что ее ждет тяжелое испытание. Студенты на галерке даже засмеялись: что за приветственное слово, в котором собравшихся, взяв в руки пышный букет, едва не пугают приходом долгожданного гостя. Но Швыдкой, по обыкновению, знал, что говорил.
Спустя четыре с лишним часа расходившиеся из театра зрители (кажется, в Маяковке за эти два вечера побывала вся "театральная общественность") признавали: это был один из самых трудных для восприятия спектаклей, которые им когда-либо приходилось видеть. Хотя и один из самых сильных и мощных из увиденных в последние годы. Впрочем, спектакли Някрошюса обладают стойким свойством: чем больше они нравятся (а публика, как правило, в отношении к искусству Някрошюса резко делится пополам: просто вежливо скучающих в зале не увидишь), тем изнурительнее их смотреть.
Холодом и вечной сыростью веет со сцены, на которой играют шекспировскую трагедию. Это мир без солнца, без неба, без воздуха, без смены дней и времен года и без каких-либо устоявшихся норм человеческого сообщества. Королевский двор заменен чуть ли не первобытной стаей в длинных, грубой выделки, тулупах. Здесь без конца сыплет мелкий, колючий дождь, и влажная изморозь туманит пространство. Вспоминая спектакль, не поручишься (хотя это, конечно, чистая фантазия), что у актеров не шел пар изо рта. Первобытное, варварское человечество живет у Някрошюса в какой-то безнадежной, безвыходной пещере, где люди существуют дико и жестоко, готовы выть от отчаяния и перегрызать друг другу глотки, а растворенная в пространстве смерть становится невидимым, но главным действующим лицом.
Но один раз Някрошюс делает ее видимой. Уже под финальный занавес, когда пьеса закончена и все слова сказаны, когда увезены на телеге сваленные горой трупы и меркнет свет, на авансцене оказывается черная ширма. За отливающим лунным серебром бархатом угадываются подвижные тени, безмолвно и бесплотно тычущиеся в эту тонкую непроницаемую перемычку между двумя мирами. Так Някрошюс (вероятно, впервые в истории интерпретаций "Гамлета") не провозглашает, а инсценирует, воплощает последние слова героя. Тишина, которая, по Шекспиру, наступает дальше, по Някрошюсу — не "там", а здесь, перед глазами, как черное зеркало. Тайна небытия, составляющая сердцевину трагедии, оказывается легким движением вынесена вперед.
В вильнюсском спектакле есть еще несколько сцен, которые можно прямо сейчас, не стесняясь, заносить в историю мирового театра. Как, например, смерть Офелии. Девушка решила всего лишь поиграть в жмурки, но ее зовут и дразнят хлопками ладони, высунувшиеся из всех кулис сразу. Запутавшись, она падает замертво. В пересказе выглядит как "ничего особенного", но со сцены эти беспощадные, смертоносные анонимные хлопки производят воистину оглушительное впечатление.
Как монолог "Быть или не быть", который Гамлет произносит, стоя под люстрой с ледяными подвесками. Лед постепенно тает, вода капает на принца. А его казавшаяся накрахмаленной белая рубашка (которую выносит сыну призрак) оказывается бумажной и постепенно сползает как намокшая салфетка, обнажая мерзнущее и несчастное тело Гамлета.
Някрошюс насыщает шекспировскую пьесу первоэлементами жизни. Тут властвуют стихии: лед, огонь, вода, пепел. Причем они в вильнюсском спектакле выступают не столько как театральные знаки, сколько как конкретные субстанции, которые несут конкретный физический холод, и боль, и грязь. При этом в "Гамлете" нет и намека на эпатирующую физиологичность, давно ставшую расхожим приемом. Выросший на глухом литовском хуторе, Някрошюс изощренно, насыщенно и даже высокомерно театрален. Он объясняется метафорами, но при этом по-крестьянски трезв и близок суровым земным реальностям.
Руки играющего Гамлета Андрюса Мамонтоваса (кстати, в Литве он известен как рок-певец и по приглашению Някрошюса впервые сыграл в драматическом театре,— и сыграл замечательно) обжигает ледяной брус, в который вмерз кинжал мести. Призрак убитого отца оказывается у Някрошюса здоровым, крепким мужчиной, для которого сын — всего лишь орудие и исполнитель задуманной мести. Когда лед разбивается о подмостки, кинжал остается в руках у принца. А те куски, точно осколки зеркала из старой детской сказки, начинают делать свое черное дело.
Трагический сюжет у Някрошюса словно растворен в талой воде. Она постепенно растекается по Эльсинору, попадает в луженые чайники и огромные хрупкие бокалы на тонких ножках, ею обжигаются, брызгаются, умываются или захлебываются герои. Клавдий яростно лупит палкой по ледяной люстре, давя пламя свечей и сбивая "хрустальные" подвески. Панически переливая мутную воду и перебрасывая, как гири с одной чашки весов на другую, скользкие льдышки из одного бокала в другой, он тщетно пытается измерить свою вину. Спектакль, однако, поставлен не о его вине, а о вине старшего Гамлета, взвалившего на сына непосильное бремя.
Призрак появляется вместо Фортинбраса. Он видит смерть принца, а потом жутко, по-звериному воет, таская по сцене на белой шкуре тело умершего сына. Четыре с половиной часа Някрошюс не дает зрителям перевести дыхание, затягивая их и беспощадно испытывая на выносливость. Он же дает возможность, пережив чувство страха и раздавленности, потом глубоко и счастливо вздохнуть. Непонятно — от чего. Видимо, нечто похожее в античной Греции называли словом "катарсис".
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ