Президентство Зураба и эпопея Андрона иллюстрируют два разных национальных характера, две разные общественные ориентации.
Несколько лет назад темой многих рассуждений была ситуация культурного гетто. В выражение, пущенное, кажется, Игорем Яркевичем, всякий вкладывал свой смысл, но, в частности, отмечались характерные черты уклада гетто: все друг друга знают, никто не интересуется тем, что делает сосед, а только лишь тем, что он за это получает.
Термин с тех пор улетучился из речевого обихода. Ситуация усложнилась. Этих самых гетто теперь обозначилось несколько, а раз так, они уже и не совсем гетто.
Одну из таких резерваций населяют мастера искусств особого рода. Искусств официальных, априори величественных, питаемых государственными заказами и обласканных государственным же вниманием. К тому, чтоб давать деньги без разбора и исполняться благодарности уже только за то, что некто желает начать делать нечто никем до него не испытанное — к европейскому, так сказать, подходу, отечественной практике поворотить никак не удается.
При этом критерий "годится — не годится" лежит вовсе не в области эстетики. Дело, скорей, в психофизических особенностях творца. Скажем, работы Зураба Церетели представил бы иначе выглядящий и ведущий себя автор. Каковы были бы их шансы? Вообразите: заросший до глаз бородач в джинсовом рубище, западник и авангардист, абстракционист и педераст, представляет на суд публики зверушек, Петю-монтажника... Ну, обсудили б: художественные достоинства, идеи, поиски, то-се. Или тот же гипотетический хиппарь предложил бы установить в центре города исписанный иероглифами столб. Весьма концептуально, а? Тут промелькнул бы, пожалуй, и шепоток об отечественном Кристо. Так было бы, находись автор сих изваяний в гетто ищущих.
Но он живет в квартале обретших и состоит в партии власти. В нее принимают, кажется, более всего по психофизической принадлежности, по умению говорить с обитателями официозного гетто на одном языке, носить костюмы в стиле "секретарь обкома" и шапку-пирожок. На известную неуместность в государственно-глянцевом контексте самих произведений никто и не смотрит. Академикам РАХ, избравшим Церетели своим президентом, важно не то, что он изваял, а то, что бородатого хмыря-концептуалиста президентом не сделаешь.
Во всяком гетто свои законы и привычки. Так, в голливудском заповеднике не скажу кого важно как раз противоположное: ты можешь быть кем угодно и каким угодно, но твой продукт должен соответствовать стандарту. Художник, принявший эту идею близко к сердцу, достигает удивительных результатов.
Что и явствует из новейшей работы А. Кончаловского, показанной давеча по телевидению. "Одиссея", говорите? Но это мог быть и "Капитал" Карла Маркса, и "Краткий курс истории ВКП(б)". Кино Кончаловского достаточно занимательное — на физиологическом, так сказать, уровне. Достигается занимательность главным образом при помощи монтажных приемов: планы должны сменять друг друга в определенном темпе. Путь художественного образа просчитан: глаз — мозг — подкорка — желудок — прямая кишка etc.
На содержательном уровне также имеются базовые голливудские прибамбасы, без которых кина не бывает. Например, герой, грохнув ни за что ни про что человек сорок, обязательно должен умильно обнять свою некрасивую жену и произнести что-нибудь о том, что семья — это святое дело, а все остальное он вертеть хотел.
Сделать кино из чего угодно, вывести из любых исходных неизменно превосходный результат и при этом суметь не коснуться ни единого нервика, ни единого смыслика этого самого исходного суть признаки высокого профессионализма. Вроде как сделать из устриц биг-мак, который по вкусу будет точь-в-точь как настоящий биг-мак.
В этом смысле особенно огорчительные для сторон недоумения и особенно темпераментные движения совершаются, когда по недосмотру зарвавшегося творца бутерброд с котлетой оказывается присыпан устричной скорлупой вместо кунжутных семечек. Так случилось в громокипящем случае Скорсезе — своя своих не познаша. Создатель напыщенных гангстерских полотен, голливудский брат по духу Егора Исаева и Анатолия Иванова был не распознан как свой по какой-то насмешке судьбы.
Хотя, если вдуматься, отчего ему кино про Христа нельзя, а Зурабу Константиновичу разукрашивать храм Христа Спасителя можно? Что, неужто у Мартина прямо-таки копыта из-под брюк тончайшей шерсти выглядывают? А если и выглядывают, то ведь не у него одного! Досаднейшая накладка — оттого и обидно, оттого и шум.
Президентство Зураба и эпопея Андрона иллюстрируют два разных национальных характера, две разные общественные ориентации. Русскую — на процесс: главное, чтобы человек был хороший. Свой. Американскую — на результат: главное, чтобы костюмчик сидел. Кто шил, из чего — неважно.
Голливудское отношение к истории и культуре как к подручному материалу для утверждения туповатой, но актуальной морали, может, и не шибко вдохновляет, но свидетельствует о том, что эта мораль существует. Московские же власти, озабоченные прекраснодушным желанием никого не обидеть и ничего не порушить, постановили сохранить всяческие памятники деятелям революции и советской власти. Тут всегда было много непонятного: к примеру, Чехова и Пушкина из московской топонимики выперли, вместо того троекратно увековечив город Дмитров. Славный городок, что говорить — но не много ли ему одному? И улиц, надо сказать, наипервейших, центральных. Но вот, не все порушено, не все стерто безжалостным ластиком исторической справедливости: оставлен, например, большевик Войков, знаменитый, в частности, живым и деятельным участием в расстреле царской семьи.
Новейшее обещание сберечь памятник Дзержинскому — из тех же утомительных русских парадоксов. Если изъясняться на понятном в государственном гетто языке, есть мнение, что основатель ЧК был персонажем весьма спорных человеческих качеств. Привержен был кокаину и половым излишествам. Такой, в общем-то, уголовного плана маньяк.
Тут есть смутная рифма с церетелиевским искусством, зеркальное изображение ситуации. Оно понятно, что скульптуры какие-то не слишком величественные и даже постмодернистские, зато уж автор — наш, привыкли мы к нему. Дзержинский, конечно, дрянь человек, но для обитателей властного гетто памятник ему много значил. Служил, что ли, каким-то символом. Кого, чего символом? В это, впрочем, тоже лучше не вдаваться. Привыкли, пущай уж стоит. Извлекать из всего этого немудрящие морали под силу разве что Голливуду.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ