Некролог
В швейцарской больнице в Вевэ скончался Дмитрий Набоков (10 мая 1934 года — 22 февраля 2012 года).
Он прожил на свете без полугода столько же, сколько его отец. Тут странная симметрия: он родился, когда его отцу было 35 лет, и пережил его почти ровно на столько же. Отец его писал, что жизнь "только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями" — преджизненной и той, "к которой летим со скоростью 4500 ударов сердца в час". Это сказано с первых же слов "Других берегов", где сначала будущий мемуарист появляется между своими родителями, которые держат его за руку с каждой стороны, а в конце отец и мать 3-, 4-, 5-, 6-летнего Мити ведут его, держа каждый за руку и задерживаясь на берлинских, пражских, парижских железнодорожных мостах в ожидании скорого поезда, к пристани, где их ждал пароход в Америку.
С его смертью пресеклась мужская линия от Владимира Дмитриевича Набокова: оба дяди были бездетны, он был единственный сын, не оставивший потомства. Не женился он главным образом оттого, что при жизни родителей, которых он любил с редким в наше время благоговением к обоим, их пример и понятия казались ему настолько выше тех, которые установились в мире ко времени его возмужания, что он никакой знакомой женщины не мог вообразить их невесткою. А после их смерти его удерживали от брака — однажды, казалось, близкого — привычки 60-летнего уже холостяка.
Это был не только обаятельнейших манер и такта, но и серьезного и тонкого ума человек, который благодаря совершенному владению тремя новыми языками помимо родного 25 лет от роду начал переводить книги отца на английский и итальянский, а позже взял на себя громадное и все растущее дело посмертных изданий его сочинений, охраны авторских прав и чести его имени. (Тут неизбежно приходится заметить, чтобы предупредить цинические ухмылки тех, кто бранил его последними словами за "предательство отца", когда он издал его недописанный роман, что — хоть этого и не следовало делать, по моему мнению, о котором он знал,— он решился на это под гнетом матерьяльных и нематерьяльных обстоятельств, о которых здесь не место говорить, но которые, как он полагал, оправдали бы это решение в глазах отца. Чье дело и право его за это осуждать?)
Это был человек исключительных дарований. Получив благодаря жертвенным стараниям родителей превосходное образование в частной гимназии и потом в Гарварде, он учился в лучшей в мире вокальной школе в Милане, добился ранних успехов, пел на лучших оперных сценах в продолжение многих лет, но постоянных ангажементов не заводилось — отчасти потому, что он тогда же серьезно увлекся автомобильными гонками, даже и в классе "Формулы" (с открытыми колесами), и взял немало призов.
Боль он мог выносить чрезвычайную (однажды полетел из Флориды в Швейцарию со сломанной на теннисе ступней — при его почти двухметровом росте и шестипудовом весе), отважен был отчаянно, и его родители, когда-то с затаенным ужасом ждавшие до глубокого вечера у подножья Тетонских скал в Вайоминге, когда же он спустится (а их 17-летний сын в это время не мог двинуться на узком выступе на высоте трех верст от земли), так же ждали у телефона в Монтре, когда он после очередной автогонки позвонит сказать, что цел,— а тогда разбивались насмерть гораздо чаще, чем теперь. Он всегда звонил — даже и тогда, когда, выкарабкавшись через окно из горящего "Феррари" и потом лежа с обгоревшим телом в огромном пузыре в клинике, превозмогая сверхдикую боль, слабым, но спокойным голосом известил по телефону старую мать (отец уже умер), что не может, как уговаривались, обедать у нее вечером. Конечно, это героика некоторых героев романов Набокова, но у него она была неподдельной.
Как и родители его, он был непреклонный антисоветчик и вообще неприятель левизны духа времени, в чем бы она ни выражалась. В С.С.С.Р. он не бывал; бывший петербургский дом своего отца и еще тогда не сгоревшее бывшее имение в Рождествено он впервые увидал уже в смутное время.
У него был и настоящий литературный дар: переводы его, в том числе и стихов, поразительно точны, изобретательны и вместе элегантны; он сочинил большой роман и напечатал превосходно написанные воспоминания под названием, которое можно бы перевести как "Сбывшиеся сны и гибелью грозящие положения".
Скорость — не умозрительная, тахикардически приближающая к черте вечности, но физическая, особенно моторная, измеряемая тахометром,— была его особенным увлечением, и оттого так странно и грустно было видеть его в инвалидном кресле, передвигающимся по квартире со скоростью десяти оборотов колес в минуту,— а впрочем, даже за полгода до смерти он все надеялся, что ему вернут шоферские права.
Предпоследний роман Набокова кончается странной фразой, составленной духом умершего персонажа — немца-писателя, который при жизни щеголял английскими идиомами, часто забавно неуместными или перемешанными. Теперь этот дух приветствует на пороге того света только что скончавшегося героя книги словами, которые очень приблизительно можно передать по-русски так: "Тише едешь, сынок,— все дальше и дальше будешь".