"Важно достойно прожить последние минуты"

Режиссер Фолькер Шлендорф представил на 62-м Берлинском кинофестивале драму "Море утром". Ветеран "нового немецкого кино" рассказал "Огоньку" о том, как спасал киностудию "Бабельсберг"

— Фильм "Море утром" — ваш 30-й по счету. Он посвящен событиям 70-летней давности...

— События происходят в 1941 году, во время немецкой оккупации Франции. В городке на побережье Бретани французские партизаны убивают немецкого офицера. Фюрер требует расправы: за одну жизнь немца расстрелять 150 французов. Среди приговоренных — 17-летний мальчишка Ги Моке, который разбрасывал антифашистские листовки в парижском кинотеатре. Перед расправой французы пишут письма своим родным и близким. (Берет книгу и читает.) "Семнадцать с половиной лет... Моя жизнь была слишком короткой, но я ни о чем не сожалею. Только о том, что от вас ухожу. Обнимаю вас из глубины своего детского сердца..." — пишет Моке. На следующий день письма попадают в руки немецкого офицера — до войны литератора и философа — Эрнста Юнгера, который переводит и публикует их в своих трудах под названием "По вопросу о заложниках". Об этом происшествии я узнал более полувека назад, когда в 1956 году отправился по студенческому обмену во Францию и учился в иезуитской школе недалеко от того места, где был расстрелян Ги Моке. Мне тогда тоже было 17 лет, как и ему. В Бретани о нем ходили легенды. История плотно засела у меня в голове. Я обещал себе, что однажды сниму эту историю на пленку.

— Вы особенно известны своими литературными экранизациями...

— Мне гораздо интереснее прочитать несколько рассказов на заданную тему, чем листать хронику или документы тех лет. Когда я думал над сюжетом, то, конечно, перечитал Юнгера. Кстати, его книга с письмом Ги Моке недавно вышла в немецком издательстве "Клетт", и для нее я написал предисловие. Но сценарий основывается не на ней, а на литературном произведении, например на романе Генриха Белля. Литературные характеры дают больше пищи для размышлений. Любой роман кажется правдивее, чем исторический документ. Потому что история написана всего лишь людьми, которые могли ошибаться.

— Почему вы именно сейчас вернулись к теме войны?

— Моя 19-летняя дочь задала мне тот же вопрос. И еще продюсеры жаловались, что под такой материал никто не даст денег. Вот если бы я снял картину о финансовом кризисе — другое дело! Интересно, задали бы вы мне этот вопрос, если бы я задумал фильм про Юлия Цезаря или Марию-Антуанетту? Тема Второй мировой войны непопулярна в Европе, особенно если сюжет картины основан на реальных фактах, а не играет с ними, как Тарантино в "Бесславных ублюдках". Для меня тема войны по-прежнему актуальна. Она живет в воспоминаниях тех, кто принадлежит к послевоенному поколению. В вашей стране, я думаю, эта тема также многих волнует. Войны и их герои представляют особый, интересный с точки зрения драматургии материал. Речь идет о переломных моментах в жизни человека, где каждое его решение становится актом большого мужества или трусости. В этот период наиболее ярко проявляется человеческая индивидуальность. Свой фильм во многом я сделал для себя, в память о собственной молодости, о первых впечатлениях от Франции, для своих друзей, например режиссера Бертрана Тавернье, который с тех пор остается моим лучшим другом.

— Первый декрет, который опубликовал Никола Саркози - распоряжение ежегодно зачитывать в школах предсмертное письмо Ги Моке, которое должно служить французам "примером героизма и самопожертвования".

— Поступок Ги Моке для французов равен по значению действиям Софи и Ганса Шолль. Оба примера являются актами "ненасильственного" сопротивления оккупации: они распространяли листовки, за что были казнены в юношеском возрасте. Однако мои мотивы отличаются от мотивов Саркози. Он хотел укрепить идеологию, связанную с национальным самосознанием французов. Мне интересна тема, более камерная — как, независимо от возраста, достойно прожить последние минуты и попрощаться с родными и близкими. Мне всегда интереснее судьба одного человека, чем целой нации. Чем старше становишься, тем больше интересуют отдельные характеры. Но если говорить об истории, то интересна и дискуссия о "единой Европе". В фильме об этом говорит Эрнст Юнгер. Правда, он был верен идеологии национал-социалистов с их идеей о "единой Германии". Единую Европу, на мой взгляд, важно сохранить — но ненасильственно, как в былые времена.

— В вашей картине генерал Штюльпнагель произносит фразу: "Мы же во Франции, не в Польше!", когда ему объявляют о мести фюрера... Что это значит?

— Во Франции немцы хотели казаться более цивилизованными. Оккупировав страну, они поначалу пытались играть роль союзников, поступать по принципу: "мы равны", "ничего не произойдет, если вы признаете наше превосходство", "мы хотим построить единую Европу". В Польше или России Гитлеру не нужно было играть по правилам. Там нужно было истребить людей или сделать их рабами. Не знаю, что является более серьезной ошибкой — делать вид, что уважаешь, и убивать людей или прямо объявить себя врагом и открыто воевать.

— Много лет назад вы избрали своей второй родиной Францию, долго жили в Америке, теперь опять приехали в Германию. Где вы чувствуете себя дома?

— У поколения, выросшего в страхе перед понятиями "нация" или "национализм", похоже, отсутствует чувство родины и дома. Я могу жить везде. Там, где я чувствую себя хорошо, мой дом. Последние 20 лет им стал Берлин. Пока не жалею.

— Однако, как мне кажется, ваши симпатии в фильме на стороне французов.

— Я пытался создать объективный фильм. Без сомнений, зрителя тронет героизм французов, но у меня есть и человечные немцы. Например, генерал Карл фон Штюльпнагель, который понимает, что расстрелами "сердца французов не завоюешь", немецкий мальчишка-солдат, отказывающийся расстреливать невинных. Конечно, камера всегда субъективна, ей приходится вставать то на одну, то на другую сторону. Но война сама меняет людей. Даже самые "хорошие" становятся "плохими", воюя не на "правильной" стороне. Меня не интересовали обобщения "хорошие французы" или "плохие немцы". Мне хотелось проанализировать причины поведения людей. Они противоречивы. Офицер — начитанный и образованный, который хочет принять правильное решение, но вынужден лишь выполнять приказания других; француз-полицейский, желающий защитить приговоренных, но не смогший им ничем помочь. Тот же Эрнст Юнгер: на войне он хочет оставаться зрителем и литератором — однако носит военную форму, а значит, причастен ко всем преступлениям. Вы хотите сказать, что мое сердце с французами? Может быть, оно с заключенными. Меня восхищают люди, верящие в свои идеалы, готовые за них заплатить жизнью. В этом так много того, что я называю "быть французом" и что ценю в этой нации.

— А что, по-вашему, значит "быть французом"?

— У французов отсутствует так называемая массовая идеология. Они настоящие индивидуалисты и в любых ситуациях остаются верны себе. Вера в собственные идеи в них сильнее, чем в политические. Еще у них есть бытовые качества, которые я обожаю: например, умение общаться, желание разделить ужин с другими, в хорошей компании, чувство юмора, отсутствие фанатизма.

— В 1990-е годы вы были президентом старейшей европейской киностудии "Бабельсберг", которой 12 февраля исполнилось 100 лет. Это было незадолго до того, как студию решили закрыть навсегда.

— После падения Берлинской стены в 1989 году мне позвонило несколько влиятельных людей. В разговоре шла речь о продаже территории студии и ее закрытии. Особенно в Мюнхене, куда переместился тогда центр киноиндустрии, мечтали о закрытие "Бабельсберга". Оставалось лишь одно — сравнять все бульдозером, и меня назначили "палачом". Я был тем звеном, которое должно было реализовать это мародерство. Помню, как я вступил на территорию "Бабельсберга", начал общаться с сотнями осветителей, гримеров, постановщиков, дворников, которые десятками лет работали в студии и отдали ей лучшие годы жизни. Сколько судеб зависело от меня! Мне нужно было сделать невозможное, то есть то, что никто от меня не ожидал,— спасти студию. И я начал размышлять. На фоне объединения Германии интерес к событиям в стране усилился. Это могло быть спасением для студии. Я подыскал менеджера, которым оказался француз Пьер Кувенье. Он рассчитал бюджет, нашел во Франции инвесторов. Путь был тяжелый, наших инвесторов-французов не интересовали проекты из Германии, баварские студии оккупировали Восточную Европу, Прага и Будапешт "морили" нас своими низкими ценами, а для Голливуда Берлин — даже 50 лет спустя — все еще считался городом Гитлера. К счастью, в последние годы ситуация резко изменилась и теперь не мы смотрим в сторону Голливуда. Наоборот, это они у нас снимают свои картины. За последний десяток лет здесь снимались такие фильмы, как "Бесславные ублюдки" Тарантино, "Пианист" и "Призрак" Полански, "Чтец" Долдри, "Хороший немец" Содерберга и многие другие. Но главное, о чем мы сегодня вспоминаем в Европе, в год столетия студии,— это то, что именно с историей "Бабельсберга" связаны многие страницы европейского кино. Здесь была открыта Аста Нильсен, Фриц Ланг работал над "Метрополисом" и Йозеф фон Штернберг прославил Марлен Дитрих в "Голубом ангеле".

— Говорят, что ваши собственные фильмы вы уже начали снимать цифровой камерой?

— Да, я впервые попробовал цифру в этом проекте. Конечно, режиссеры счастливы, что техника экономит средства. Если бюджет фильма небольшой, цифровая техника предоставляет единственную возможность реализовать проект — она дешевле и практичнее. Я закончил съемки фильма за 27 дней, что было бы нереально с классической "аналоговой" камерой. Однако я человек другого поколения и останусь верен кинопленке. Работа с ней — процесс поэтичный и художественный. На цифровой камере сцены можно смонтировать сразу. Кинопленку нужно поначалу проявить в лаборатории и как минимум ночь подождать, прежде чем увидишь первые кадры. Зато радость ожидания и творческое удовлетворение не сравнить ни с чем. Говорят, люди в Европе уже перешли на электронные книги?.. Видимо, я останусь "последним динозавром", который все еще наслаждается шелестом переворачиваемых страниц.

Беседовала Татьяна Розенштайн, Берлин