Сэр Питер Устинов неоднократно бывал в России. Но впервые он приехал к нам на два месяца в качестве режиссера-постановщика спектакля на сцене Большого театра. С ПИТЕРОМ УСТИНОВЫМ встретилась корреспондент "Коммерсанта" МАРИЯ Ъ-БАБАЛОВА.
— С чем в большей степени связано ваше согласие поставить оперу в России — с "памятью генов" или с поиском неожиданных творческих впечатлений?
— Конечно, мне льстит, что я приглашен в Большой театр, но все-таки эта работа носит для меня ностальгический оттенок. Элемент моей жизни, который так долго отсутствовал.
— Для вас приглашение в Большой поставить оперу Прокофьева "Любовь к трем апельсинам" — это в какой-то степени замена несостоявшейся работы над "Игроком" Прокофьева в Мариинском театре?
— Я дружен с Валерием Гергиевым и очень хотел что-нибудь сделать для Мариинского. Но меня пригласили в тот момент, когда я не мог включить эту работу в свой личный план. Поэтому она и не состоялась. А приглашение от Большого действительно поступило много позже.
— Почему речь шла именно об операх Прокофьева?
— Я люблю музыку Прокофьева, моя мать часто встречалась с Прокофьевым у своего дяди Александра Бенуа и ласково называла его Прокошкой. В "Апельсинах" я считаю Сергея Прокофьева музыкальным гением. Но не думаю, что он был таковым в отношении к либретто. Но как всегда есть возможность компенсации. И этот факт заставляет искать оригинальные решения, более соответствующие тексту, если б либретто было совершенным.
— Малейшее несовершенство оригинала — благодатная почва для режиссера...
— Да, может быть. Если только несовершенство соответствует качеству произведения, а не только несовершенству в чистом виде. Мне очень хотелось в помпезных интерьерах Большого театра создать что-то относящееся к новым сценическим формам. И я нашел понимание своего замысла у талантливого сценографа Олега Шейнциса, с которым у меня очень эмоциональные взаимоотношения. Хотя я полагаю, что модернистом и авангардистом Прокофьев был для начала 20-х годов, а не для сегодняшнего дня.
— Большой никогда не принадлежал к "режиссерскому" театру. Наталкивались ли ваши взгляды и требования в процессе работы на непонимание или даже сопротивление?
— Все певцы Большого театра будто загипнотизированы дирижером, прикованы взглядом исключительно к дирижерской палочке. Но в этом нет вины маэстро Петера Феранеца. Солисты легко забывают, что композитор написал оперу, а не кантату или ораторию, и не хотят, чтобы об этом им напоминали. Они фригидны к любому режиссерскому решению. Почти каждая репетиция заканчивалась для меня депрессией. После первого рояльного прогона я был в ужасе: "Боже, что же я тут делаю? Зачем я здесь?" Было впечатление, что до этого момента я никому ничего не говорил, будто мы вообще видимся впервые.
— Выходит, профессия оперного режиссера для самых оптимистичных людей на свете?
— Я с вами абсолютно согласен. Оптимист тот, кто давно понял насколько несправедливым, грустным и плохим может быть этот мир, а пессимист открывает для себя данный факт своей жизни каждое утро.
— Тогда зачем вы пришли в оперу?
— Я не одарен хорошим музыкальным слухом, но я обожаю оперу. Мою оперную карьеру начал сэр Шолти, пригласив меня вместе с ним поставить в "Ковент Гарден" "Волшебную флейту" Моцарта. Музыка — это моя страсть. Очень хорошо для человека иметь страсть, в которой он не смог очень преуспеть.
— Работать с командой, которую вы не подбирали, а предоставленной вам в качестве обязательной части вашего контракта с Большим театром — это настоящая проблема или все-таки интересный творческий эксперимент?
— Я работал с одним певцом из этой команды в Дрездене над "Иолантой". И хотел поработать с ним еще раз, но мне сказали, что он за рубежом. Однако за несколько дней до премьеры я случайно встретил его в театре, и он сказал, что никуда не уезжал: его просто вычеркнули из списка певцов, не посоветовавшись со мной. Мне здесь осложняет жизнь тот факт, что я не слишком хорошо говорю по-русски. А все очень любят поговорить, не желая слушать переводчика. К тому же в России приходиться подписывать одну бумажку за другой. Я не читаю по-русски, а люди, их приносящие, всегда спешат. В результате я уже подписал сотни разных бумажек, не глядя.
— Не страшно?
— Совсем нет. Здесь одна бумажка противоречит другой.
— На какую жизнь своего спектакля вы рассчитываете?
— Я не знаю здешних традиций. Мне важно, чтобы спектакль просто доставил удовольствие публике. А будет ли он понят — время решит.
— Чья судьба для вас привлекательнее: драматурга, актера или режиссера?
— Я утратил энтузиазм к театру во всех его проявлениях. Я даже не хочу сейчас играть в театре. Мне нравится только писать. Не могу дождаться момента, когда получу возможность закончить свой новый роман, который уже ждет издатель. Я его почти закончил.