Вчера пришло печальное известие о смерти художника Бориса Турецкого. К сожалению, имя почти 70-летнего мастера, который в 60-е и 70-е годы, а затем в последние десять лет писал и гротескные бытовые сцены, и сильные абстрактные работы, который делал рельефы из предметов советского быта, до сих пор мало что говорит даже специалистам. Между тем это была важнейшая фигура русского неофициального — то есть единственно подлинного и значимого — искусства, перед которым, как и перед Борисом Турецким, современная культура в большом долгу. О Борисе Турецком рассказывает художник ЮРИЙ Ъ-ЗЛОТНИКОВ.
Умер художник Борис Турецкий. Уходит поколение, и это уже история. Думая о нем, о его пути, вспоминаю первую встречу. Экзамен в институте декоративно-прикладного искусства. Мальчик — а Борис всегда напоминал сурового мальчика — пишет обнаженную. Ну совсем Илья Машков — синие тени, темпераментная, мощная лепка формы. Мы познакомились. В первые годы знакомства Борис напоминал художника средневекового цеха — только работа и служение. Был незримый Большой Учитель.
Занимаясь в студии ЦДКЖ, я встречал высокого парня-увальня, который своеобразно рисовал натуру — сверхархитектонично, и чем-то напоминал Бориса — жест и прикус губ. Это был Володя Вейсберг. Вскоре я их увидел вместе, на Кузнецком. Борис обожал Володю. Вся его квартира над рестораном "Баку" была увешана работами Вейсберга. Поэтому так болезненно он отходил от этой жесткой системы и обретал себя. Думается, в этом помогли Владимир Слепян с его необычной судьбой и отъездом, Михаил Рогинский с его "новой вещественностью".
Борис аскетически шел к своему пониманию материи как субстанции. Это была его доминанта. И отсюда близость к творчеству Рогинского, к его поэтике вещественности. Здесь в какой-то степени некая традиция, идущая от ОСТа, от 30-х, от своеобразного демократизма и общности, которая постепенно переросла в одинокий интеллектуализм.
Турецкий, будучи человеком суровым, был трепетен. Он очень близко переживал работы нравившихся ему художников и шел к своей субъективности. Его черная графика очень выражает его по-человечески. Ощупывание, вечное ощупывание материи-сущности, как у евангельского Фомы неверующего. Его люди в трамваях, метро, продавщицы — люди-монстры, готовые наступить на болезненно чувствительную душу не думая; такие галичевские профсоюзные "товарищи Парамоновы". Это останется как отпечаток эпохи, как песни Галича.
Объекты Турецкого полны иронии быта (в частности, "предметов женского туалета"). С другой стороны, и там — то же тактильное ощупывание человека, несколько испуганно-отрешенного. И наконец, последние работы — бумажные скульптуры, напоминающие пчелиные соты или материал, который собирают птицы, склеивая из него свою зыбкую архитектуру. Все та же стержневая линия мироощущения: Мир и Ты, их столкновение, внимательная строгость подхода — служение Эстетике.
Борис Турецкий своеобразен. В своем творчестве и при всех колебаниях он плыл к простоте знака. И последние слепленные соты его архитектуры являются лаконическим символом его работы. Уходит поколение. Что скажет история?