Все самое хорошее — на канале "Культура"
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ
Сегодня начинает вещание телеканал "Культура", который слишком интригует, чтобы подождать думать о нем до того, как он встанет на ноги, или даже до того, как издаст первый младенческий крик. Опубликованная программа, конечно, не окончательная. Но то, из чего рубится молниеносный салат под девизом "вдруг пришли гости",— тоже о многом говорит.
Первое, что ясно: это не Arte, не франко-немецкий культурный канал, который показывает самое изощренное кино, самые интеллектуальные политические новости и вообще все такое элитарное. 29 августа в интервью "Коммерсанту-Daily" Михаил Швыдкой говорил, что хочет сделать "трудное телевидение", а 18 октября уже заверял, что не презирает "тетю Машу". Из "рафинада" в программе остались только ущемленные во времени на сегодняшнем ТВ (и почти неизвестные раньше) выдающиеся советские фильмы: "Третья Мещанская" Абрама Роома, "Обломок империи" Фридриха Эрмлера и другие. Но в основном "Культура" пока — "кино для всех", при этом лишенное того, что эти "все" любят: футбола, поля чудес, мочиловки-экшн и мыльных страстей; между прочим, и политики. Надо думать, все это сделано в осуществление президентской программы. Из уст президента ее формулировку можно было услышать на этой неделе в "Вестях", и звучала она примерно так: надо, чтоб культура, а то, понимаешь, по всем каналам все плохо, плохо. Итак, задач на самом деле две: чтобы культурно и чтобы "все было хорошо". Мыльная опера — "все хорошо", но некультурно. Западный боевик — и не "хорошо", и не культурно. Какой-нибудь, условно говоря, Ницше или иной философ отчаяния — культурно, но как-то недостаточно "хорошо" (в указанном смысле). В поисках позитивных примеров авторы программы пока что пошли по пути советской классики — советской по самому принципу выбора того, что есть классика. Это "Юнона и Авось" и "Джинджер и Фред", "Соло для часов с боем" и "Осенняя соната", Бизе-Щедрин, Козловский-Лемешев, Хазанов, Игорь Моисеев, Марина Цветаева, Большой и Эрмитаж.
Список сидит как влитой. Характеризуется он прежде всего (как и вся советская культура) тем, что так хитро составлен, что не видно, чтобы в нем чего-то не хватало. Здесь нет ничего негативного, что наводило бы на мысль об отсутствии и неполноте. Ну поставили бы какого-нибудь Абеля Феррару или там Линча — сразу понятно, что это односторонне и требует коррекции. Эти режиссеры вполне возможны на других каналах, но там как-то все менее обязательно и никто не говорит, что это и есть сама Культура. Не хочешь — не смотри. И, между прочим, такому отношению людей к телевидению учит реклама.
В ранние годы перестройки где-то было напечатано, издевки ради, письмо одного телезрителя: он умолял делать в вечерних программах перерыв на ужин, чтобы его семья получала разрешение оторваться от экрана и поесть. Сегодня мечта автора письма сбылась — во время рекламных пауз все нормальные люди ходят на кухню ставить чайник, переворачивать котлеты, или, во всяком случае, выключают звук, реализуя свое право на выбор. На "Культуре", как известно, рекламы не будет — это, кстати, единственное, о чем сказано четко. Вообще на вопрос, чего не будет на канале, Швыдкой характерным образом отвечает что-то вроде того, что "будет все хорошее". В одном из интервью он недавно обмолвился, что хотел бы на своем канале показывать подряд русскую и американскую экранизации "Войны и мира", а вслед за этим еще и лекцию Лотмана о быте дворянства. Тут испытываешь смешанные чувства — с одной стороны, в самом деле интересно. С другой — что же, так и сидеть целый день у экрана? В общем, получается, что отсутствие рекламы и перебор позитивности каким-то образом нарушают наши зрительские права.
Размышляя об этом, я взяла в руки только что вышедший второй номер нового журнала "Пушкин", и мне попался на глаза меморандум, написанный в декабре 1982 года для вашингтонского Белого дома советским эмигрантом, математиком и психологом Владимиром Лефевром. Тема меморандума — различие американской и советской этических систем. У Лефевра СССР базируется на особой морали, которой придерживается целая группа стран, в основном восточных. В качестве примера Лефевр приводит подавление прав человека в Чили и СССР: в Чили ущемляют права граждан, но пытаются это скрыть, в СССР же в этом ущемлении видят не насилие, а подчинение личных интересов интересам государства. И там, где насилие оправдывается не кризисом, а позитивными обстоятельствами (пользой для государства), оно становится постоянным при любой политике. Лефевр пишет об СССР, но из его теории следует, что Россия обладает некоей константой — константой не только моральной, но и правовой, и эстетической.
Лефевр предлагает критерий различения стран морали "типа США" и морали "типа СССР": в первых воспитание основано на запретах (не убий), во вторых — на позитивных декларациях (будь честным). В первом случае, продолжу я, сначала налагается запрет, а после него дается полная внутри заданных рамок свобода — "все, что не запрещено, разрешено". Во втором случае — суть запрета неизвестна: индивидуум должен поступать "хорошо", а потом соответствующие органы решат, так ли это. В результате личность держится в постоянном страхе и чувстве вины, при этом формально свобода больше и шире — ведь запретов нет. Отсюда, кстати, эйфорическое ощущение "все возможно", которым были первое время (в конце 20-х — начале 30-х) проникнуты советские писатели и художники.
Западное общество традиционно базируется на законе, то есть гласном запрете, советско-российское — на разрешении и последующем контроле ("доверяй, но проверяй"). Это стало, например, очевидно в дискуссии о цензуре, которая разразилась на этой неделе в разных точках бывшего СССР. Лукашенко заявил о том, что является противником цензуры, добавив: мы не будем ничего запрещать (то есть никогда не разъясним, чего же, собственно, нельзя. — Е. Д.), но, конечно, будем контролировать. В том же духе независимо от него высказались и наши думцы: никакой, не дай Бог, цензуры, но надо установить принципы освещения работы парламента на ТВ. В этих принципах, надо полагать, не будет написано: нельзя показывать то-то и то-то, например, ковыряние депутатом в носу. Там будет написано: надо показывать все самое лучшее, самое достойное. И значит, контроль будет в руках Думы.
Весьма остроумный этюд на тему позитивного я только что могла наблюдать в австрийском городе Граце, на ежегодном фестивале "Стирийская осень"; это была постановка пьесы Юрия Мамлеева "Зов луны". Постановка имела большой успех, но я позволю себе сосредоточиться на пьесе. Ее герои — Арина Семеновна и Трофим Игнатьевич Лагутины — два месяца назад потеряли 11-летнюю единственную дочь Надю, которая погибла под колесами грузовика шофера Петра Раздумова (тут самое время сказать, что это комедия). Арина Семеновна никак не может справиться с этой ситуацией и вдруг находит выход: добро должно победить зло, поэтому она усыновит шофера-убийцу Петю, и Надя станет как бы частью Пети. В пьесе действует "андеграундный философ" Андрей Кроткий, который выдает очень смешное попурри из русской мистической философии в духе Соловьева и Федорова — о том, что главное — всеобщая любовь, такая же безмерная, как наши леса и поля. Бытовой проекцией его идей являются речи Арины Семеновны: кто жив, кто мертв — знает лишь Бог; все возможно, на все воля Божья; все будет хорошо. Наконец, идеологический вариант того же выдает "новорусский" журналист Володя, который на страницах своей газеты прокламирует победу гуманизма. Но когда Арина Семеновна наряжает своего нового сына Петра в кружевное платье своей дочери, укладывает его в ее постель и заставляет целовать ее портрет, тот впадает в панику; будучи подсознательно вооружен историческим опытом жизни в СССР, он предполагает, что его в конце концов убьют.
У Мамлеева этого не происходит. Что не избавляет нас от необходимости исследовать уникальный опыт "позитивной речи", в водовороте который мы, кажется, сейчас находимся.