Немецкий саксофонист-авангардист Петер Бретцманн рассказал Григорию Дурново о некоторых особенностях ансамбля ADA и своих творческих принципах
В чем специфика ансамбля, с которым вы в этот раз приезжаете в Москву?
Конечно, у ансамбля есть свое особое звучание благодаря виолончели. Кроме того, виолончелист довольно часто использует электронику, это необычное сочетание создает ряд трудностей для партнеров по ансамблю, и они реагируют иначе, чем реагировали бы на действия исполнителя на электробасе. Виолончель — по-прежнему инструмент, не принадлежащий к джазовой традиции, он в большей степени связан с современной академической музыкой. Конечно, он звучит иначе, чем контрабас или электробас. Разумеется, все зависит от человека, играющего на инструменте. Фред Лонберг-Холм прекрасно владеет разными музыкальными направлениями. Он очень активен в сфере так называемой современной академической музыки. Он занимался со многими современными композиторами, преподавателями, не связанными с джазом. Фред открыт различным влияниям. Я старомодный джазовый музыкант. Пол Нильссен-Лав гораздо моложе меня, он происходит из роковой и джазовой среды. Для нас обоих работа с Фредом — особая задача, в процессе работы мы много открываем нового в музыке.
Различается ли ваша политика как лидера коллектива, когда вы руководите камерным коллективом и когда руководите большим, вроде Peter Brotzmann Chicago Tentet?
Я ни в одном случае не считаю себя лидером в музыкальном смысле. Я понимаю джаз как сообщество людей, в которое каждый привносит, что хочет. Конечно, надо заниматься организационной работой, надо планировать что-то, иногда надо говорить кому-то "да" или "нет", но когда дело доходит до музыки, мне кажется, все должны быть равны. Если кто-нибудь в "Тентете" говорит: "Я хочу сделать то-то и то-то", мы все это обсуждаем, пробуем и, наконец, делаем. Иногда я пытаюсь изменить направление музыки, но это же могут сделать и другие участники ансамбля. Позиция лидера ансамбля, которая сегодня важна в американской музыке, никогда не имела для меня большого значения. Я утверждаю, что музыка, которую мы играем в течение четырех-пяти десятилетий,— это свобода, которую мы все ищем. Пример маленького мира, построенного по принципу демократии.
Некоторые участники "Тентета" рассказывали мне, что вы не обсуждаете музыку перед концертами, это своего рода принцип. Существует ли такой же принцип в ваших камерных ансамблях?
Мы ничего не обсуждаем заранее, нет. Например, в трио, с которым я приезжаю в Москву, мы знаем друг друга много лет. Я разработал свой язык, он уже слишком сильно не изменится. Мои партнеры моложе меня лет на двадцать, но они знают, чего я хочу, а я слушаю их и полагаю, что могу понять, чего они хотят. Поэтому нам не приходится обсуждать программу вечера.
Можете ли вы назвать что-нибудь, что сильно повлияло на вас в последнее время?
Не знаю. Я слушаю все тех же старых саксофонистов, которых слушал, когда был молод,— Коулмена Хокинса, Дона Байаса, Сонни Роллинза. Конечно, Колтрейна. Не думаю, что смогу назвать что-то, что очень уж повлияло на меня в последние годы. Мои идеи, мои источники вдохновения часто не имеют ничего общего с музыкой. Они даже не имеют ничего общего с искусством. Это скорее ремесло, возделывание своего маленького сада.
Много узнаешь нового, когда путешествуешь. Прошлым летом я три недели ездил по Китаю, знакомился с потрясающими людьми, рассматривал прекрасные виды.
Что вы можете сказать о роли той музыки, которую вы играете, о публике? Изменилась ли ситуация с тех пор, когда вы начинали?
Да, конечно, ситуация изменилась. За это время я получил какое-никакое признание в мире, до которого мне, в общем-то, нет большого дела. Я рад, что ко мне после концерта подходят молодые люди, которых действительно трогает моя музыка. Это потрясающее ощущение, я ценю это. Но эта музыка не для того, чтобы доставлять публике удовольствие, ее цель — перемены. Этой музыке нужно сказать "да" или "нет", надо решить, нравится она тебе или нет.