Фрагмент романа Антона Уткина "Хоровод"
Всю следующую неделю я провел с гадким чувством. Невезение казалось мне почти итогом всей дурацкой жизни. С досады я принялся было читать, но именно по этой причине чтение не шло, и я слонялся по дому, злобно и презрительно взирая на суету своих владений. На глаза мне попался старый шкап, испокон веков стоявший в чулане, где много лет назад я частенько проводил долгие, но загадочные часы, скрываясь от месье Брольи. Тот поднимал в доме переполох, все бросались на мои поиски, и всегда меня кто-нибудь обнаруживал. Я выглядывал из пыльной темноты умоляющими глазами, которые по тесноте чулана заменяли мне отчаянные жесты, и просил не выдавать моего убежища. Меня искали дальше, а я удобно устраивался на старых матрасах и, завороженный, впивался взглядом в полоски света, проникавшие из солнечного коридора через дверные солнечные щели. Дверь почти наглухо отгораживала солнце, и всего две светлые полоски, наглухо застыв у порожка, вторгались в царство тьмы. "Вот в чем дело,— размышлял я, опершись спиной о черный шкап,— все дело в том, чтобы не закрывать дверь,— тогда свет будет переходить в темноту плавно и постепенно, незаметно и неторопливо".
Шкап всегда стоял под замком, и что таил он в своих неведомых недрах — про то знал один мой покойный отец. С грустной улыбкой ласкал я глазами эти остатки своего детства, пытаясь хоть на секунду зацепиться за него, за какой-нибудь его остро и неосторожно выступающий уголок, распластав душу в воспоминаниях... Я вызвал Трофима и велел принести ключи от старого шкапа. Трофим зашаркал за ключами, но ключей не нашлось, и мы сломали замок железной палкой. Дверцы словно приросли к основанию — дерево скрыпело, обсыпая меня какой-то шелухой, отставными кусочками лака, травяной пылью, трухой и черт знает чем еще. Я распахнул их широко и заглянул вовнутрь. Шкап был почти пуст — в углу на боковой стенке висел иссохшийся березовый веник, на дне белели обрывки материи, а на верхней полке я обнаружил несколько старых книг. Я обтер их и прочитал названия. Одна была французская и называлась "Любовь до гроба", другие были на родном языке, но носили не менее захватывающие заголовки. Впрочем, одна оказалась "Философией" Шервуда — ее я поставил на место.