Мальчику два года. У него тяжелый порок сердца. И он до сих пор не говорит. И в весе за последние шесть месяцев не прибавил ни на грамм. И в росте не прибавил. Каким был в полтора года, таким и остается в два. Он как будто решил не расти и не развиваться больше, потому что сердце не сможет снабжать его тело кровью, если мальчик станет хотя бы чуть-чуть больше, чем теперь.
То есть он не то чтобы совсем не говорит. Он говорит отдельные слова: "мама", "папа", "Дима", "сломал", "нек" вместо "нет". Но фраз Дима не складывает, хотя уж полгода как пора бы. И Димина мама Людмила в этой задержке развития видит свою вину. Она во всем видит свою вину. И она каждый день пытается искупить то, в чем не виновата, исправить то, чего не портила, ответить за то, что вне сферы ее ответственности.
Поэтому она учит мальчика грамоте. Двухлетнего.
Она покупает ему книжки с говорящими буквами: "А" — апельсин, "Б" — банан, "В" — валенок... Дима сидит над этими книжками иногда и по часу, и так спокойнее, потому что от разглядывания книжек у мальчика не возникает одышки.
Потом книжки надоедают, и тогда мальчик идет катать по комнате игрушечный поезд. Но поезд тоже состоит из букв. Вагоны складываются из кубиков, и на каждом кубике со всех сторон буквы: "К" — капуста, "Л" — лимон, "М" — мама. Это не способен выучить ребенок двух лет, но Людмиле кажется, будто можно обхитрить судьбу и подстроить так, чтобы мальчик уже знал грамоту, когда научится разговаривать фразами.
На самом деле нет. На самом деле нужно просто починить малышу сердечный клапан. "О" — операция, "П" — перелет, "Р" — реанимация, "С" — сердце.
Мы сидим на ковре в их единственной крохотной комнате и катаем друг другу мячик. Дима всегда смеется, когда мяч попадает ему в руки. Смеется и говорит: "Диме". А потом катит мяч мне и говорит: "Дяде". А потом, когда я подбрасываю мяч, Дима смеется совсем уж счастливо и говорит: "До потолка!" Может быть, можно считать это фразой?
Мы катаем друг другу мячик по ковру, от напряжения у Димы помаленьку начинается одышка и синеют губы, а Людмила рассказывает.
Она говорит, что во время беременности всегда-всегда думала, что все-все будет хорошо. Никогда ни одной минуты не позволяла себе думать об опасностях и болезнях. Думала только о хорошем. А я катаю мячик и не знаю, как объяснить ей, что порок сердца возникает у детей не от того, что мама во время беременности думала плохие или хорошие мысли.
Людмила говорит, что когда в роддоме педиатр услышал у Димы в сердце шумы, она даже не стала сначала говорить мужу, чтобы тот не думал плохих мыслей. А я катаю мячик и ломаю голову, как рассказать ей, что пороки сердца у детей не проходят только от того, что отец не знает диагноза.
Людмила говорит, что можно было обследовать ребенка бесплатно, но всякий врач советовал обращаться к своим друзьям, хорошим платным специалистам. И Людмила всегда платила, за все обследования. Потому что нельзя же экономить на ребенке. А мы с Димой катаем мячик и не знаем, как объяснить, что дырки в сердце не заживают у детей от того, что заплатишь лишних денег черт знает кому. Дима смеется, а я злюсь: на полпоездки в Берлин могло бы хватить Людмиле денег, потраченных здесь на УЗИ и кардиограммы. Я всегда злюсь, когда у родителей тяжелобольного ребенка выманивают деньги.
Наконец, Людмила заглядывает мне в глаза и говорит:
— Вы только не подумайте, что Дима нежеланный ребенок. Очень желанный. У меня и в мыслях не было ни разу сделать аборт. Только один раз...— она кается мне, как на исповеди.— Понимаете, у меня старший мальчик. И я хотела девочку. А когда мне на УЗИ сказали, что будет мальчик, я расстроилась. Но я даже и не подумала, что не хочу его. Я и расстроилась всего-то на минуту, но говорят...
— Кто говорит? — я сдерживаюсь, чтобы не вспылить.
— На форумах говорят, что порок сердца бывает у нежеланных детей...
Я сдерживаюсь, чтобы не раззявить варежку и не произнести перед несчастной женщиной в крохотной однокомнатной квартирке в городе Ивантеевка гневную речь против суеверий. Я сдерживаюсь, чтобы не заорать, что знаю кучу нежеланных детей, здоровых как черти. И знал много детей желанных и любимых, которые часто болели, а многие даже умерли. Я стараюсь отвечать спокойно. Я отвечаю, что если тяжело болеет ребенок, не нужно, нельзя, запрещено думать, кто в этом виноват. А нужно думать, что делать. И мы знаем, что делать: собрать деньги, отправить мальчика в Германию, попытаться восстановить сердечный клапан, а если не получится, то провести операцию Росса...
Я все это говорю, а Людмила кивает:
— Да-да, скорей бы. Скорей бы ему сделали операцию, чтобы у него стало здоровое сердечко, чтобы забыть все это как страшный сон.
Дима ловит мячик, улыбается и говорит:
— Диме! До потолка!
Я тоже улыбаюсь:
— Ну уж нет. Денег мы соберем, в Германию вас отправим, операцию там сделают, мальчик выздоровеет, но вы никогда не сможете этого забыть. Черта с два вы это забудете.
Через четверть часа мы пьем на кухне чай со сгущенкой. Сгущенка сладкая и размазана у Димы по щекам. Эту сгущенку мы тоже почему-то будем помнить всю жизнь. Попробуйте-ка ее забыть.