"При проведении зрелищных мероприятий сексуального характера осуществление половых сношений не допускается".
Илья Ильф, чье столетие прошло неожиданно скромно, заметил, что параллельно настоящему, большому миру, существует маленький: в большом перекрывают Днепр и летят к Северному полюсу, в маленьком — изобретают какие-то пищалки и сочиняют комические куплеты. Классик декларировал свои симпатии к "большому" миру, а из написанного им интересней то, что относится к миру маленькому.
И не только им. Дьявольская и/или благодетельная ирония жизни заключена в том, что большое, "секретарское" искусство есть продукт изумительно скоропортящийся, а в нашем суровом климате так протухающий буквально на стадии приготовления. Смиренному зрителю трудно отнестись к рукотворной красе городов российских иначе как к детской неожиданности: ну, получилось так, что ж теперь делать.
Дело тут не в достоинствах или недостатках эстетических, идейных или стилистических. Никак не скажешь — будем справедливы — что "официально" означает непременно "плохо". Но того обстоятельства, что государственный призрак, стоит ему вторгнуться в область изящного, всему окружающему в этой области придает известную несуразность, никак нельзя отрицать. В том ли дело, что служилый люд может доверить бюджеты только людям одной с ними психофизики? В том ли, что долгое пребывание в казенных интерьерах как-то искривляет вкус?
Так или иначе, решение мэрии посадить около своей "стекляшки" (шедевр Посохина, столовка-рыгаловка, но сорокаэтажная и кривая), в виду Белого дома (шедевр Чечулина, стиль santechnika) неизвестновское древо жизни, содержит и букет, и метафизический намек. Мотивы прозрачны: "Нельзя, чтоб все Зур".
Разницы, конечно, никакой — философический баобаб, ДЖ будет чуть лучше или чуть хуже, чем ПП или ХХС. На культурные рефлексии у госмужей недостает сил — и, допустим, предложи кто поставить там, у мэрии, цветную пластмассовую Пугачеву метров сорока в высоту — идейка показалась бы вредной и оскорбительной. А почему, собственно? Не красота? Ставьте Киркорова. Он-то красота.
Удивительно в осуществляемых монументалях стремление закончить какой-то шести- или семидесятнический разговор, быстренько обогатить городскую память всеми теми богатствами, которые накопило человечество и проворонила Москва. Сделать вид, что у нас тоже были "Битлз". Ну, их не было, но вот Неизвестный точно был. Однако самый размах его Древа представляется сейчас довольно-таки комичным. Всеединство, вычитанное из Достоевского и понятое, как рагу, где понемножку всего: мяса, рыбы, овощей, фруктов, подвигов, страданий. Приправить ликованием. Черты большого мира.
Но вот другой, маленький мир, тоже обратился к Достоевскому. В редакции "Коммерсанта-Daily" оказался сигнальный экземпляр новой пьесы Владимира Сорокина Dostoevsky-trip. Сюжет: группа наркоманов ждет торговца наркотиками. Нетерпение нарастает. Продавец, наконец, приносит новейшие таблетки, герои отправляются в путешествие, trip, и не возвращаются из него: "Теперь можно с уверенностью констатировать, что Достоевский в чистом виде действует смертельно". Да, после приема таблеток герои оказываются персонажами Достоевского и разыгрывают сцены из его романа.
Перфекционизм Сорокина равен его технике: у него нет небезупречно написанных текстов. Это едва ли не первый автор, избавивший русскую прозу от обрыдшего лицемерия в отношении мата. Но вот именно мат, скатологические и эротические мотивы разом и бесповоротно отправляют Сорокина по ведомству "маленького" искусства. И тут уж никакая гениальность не поможет.
Необязательно усматривать в державно-государственнической дури чью-либо персональную злую волю. Если в чем и можно упрекнуть нынешние московские власти, так в бессмысленности их эстетических затей. Но, право слово, вкус государства в искусстве может быть заявлен единственным способом — молчанием. Молчать же не могут.
Любая демонстрация этого вкуса обречена на насмешки просто потому, что никому не нужна. Ни Петр, ни древо, ни даже памятники писателям земли русской, whoever they are, не способны вызвать никакого душевного движения. Эти движения, которые и есть жизнь (искусства), вызываются всякими маленькими и смешными штучками: вот пьесой, где речь о том, что новейшая романтизация наркотиков тождественна семидесятническому культу Достоевского и качественно не отличается от других идиотских пристрастий человечества.
Противопоставляя ничтожно-огромную нетленку "Древа жизни" и блистательно-локальную пьесу о Dostoevsky, заметим: культура "больших идей" оказывается как-то ужасно незащищенной от критики с точки зрения здравого смысла. Вся эта величественная дребедень совершенно не может постоять за себя. Но если вообразить себе, что некто облеченный властью объявит Сорокина "писателем номер один" и, скажем, растиражирует его — весь удар критики придется не на текст, который упрекнуть не в чем, но на олуха, вменившего данной вещи несоразмерное значение.
Впрочем, все это можно вывернуть наизнанку. "Маленькое" искусство, назовите его хоть постмодернизмом, хоть концептуализмом, не существует вне магнитного поля смердящей державности. Сорокин не зря берет омертвелый культ Достоевского в качестве фабулообразующего мотива. Московская, скажем, архитектура, даром что дает массу поводов для смеха, на подобную роль не годится, ибо живехонька.
Хотя что там древо жизни — оно не ново. Минувшая неделя подарила бескорыстному ценителю другую, лучшую усладу. Дума приняла в первом чтении Закон. С большой буквы, говорухинский, порнографический. (Назвать бы климактерическим. Но родная речь стыдлива, извилиста — прямое определение не приживется.) Вещица превосходная, не оторвешься. "Настоящий закон призван обеспечить права на свободу мысли и слова... опираясь на традиции, присущие народам России, национальные обычаи и нравы". Кто — Говорухин Станислав или Волчек Галина, Губенко Николай или Мень Михаил — объяснит, как можно обеспечить свободу, опираясь на традиции? Иначе спросим: а Достоевского-то читали? Ну раз читали, вспомните-ка: "Я выхожу из бесконечной свободы и заключаю бесконечным деспотизмом". Удивительная шигалевская логика нам дорога как реликт, как древо жизни — нечто оттепельное, романтическое. "Обеспечить формирование сексуальной культуры". Может, не надо обеспечивать? Делом займитесь, а?
Но делом занимаются совсем другие люди. Анатолий Гаврилов представил в Москве свою книжку и редактируемый им альманах "Стропила". И вот в альманахе неизвестный Думе писатель Иван Макаров напечатал очень ясную вещь. "Пролетариат,— пишет Макаров,— это вовсе не тот, кто одни только цепи имеет. Это доктора выдумали. Пролетариат — это тот, чья жизнь разделена и разъята: на свою и чужую; чужую на работе и свою собственную, оставшуюся, которая и есть жизнь сама по себе".
Осталось разъяснить последнее — почему стропила? Вот почему, объясняет Анатолий Гаврилов. "Брус, конечно, хорошо, но дорого. Можно и доски, сказал кто-то. Доска обрезная, шестиметровая, сырая, кривая. Сойдет, сказал кто-то, ставьте на всю длину. Получилось слишком высоко и криво. Проснешься ветреной ночью и думаешь: как они там, стропила?"
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ