В Петербурге закончился международный фестиваль театра
Театральный фестиваль "Балтийский дом" традиционно считался весенним. Однако на сей раз "Балдом" (так называют фестиваль в театральном просторечье) решили провести осенью, чтобы можно было отобрать лучшие постановки минувшего сезона. И в этом году, в отсутствие московского Чеховского фестиваля, "Балдом" стал самым крупным международным театральным форумом в России.
В Петербурге все принято поверять погодой. Такой уж климат. Вот и рецензента тянет уподобить сырую осень театральному режиссеру, подчинившему разнообразие представленных постановок единому сюжету многоактной трагедии. Во всяком случае, вывод очевиден: обреченность и неверие в возможность изменить ход событий, познать их скрытый смысл ощущались в героях большинства фестивальных спектаклей.
Мхатовские "Три сестры", открывшие многодневный театральный марафон, определили интонацию последующих постановок. Дом Прозоровых в спектакле Олега Ефремова поражал своей бесприютностью, отсутствием налаженного быта — неприкаянные, издерганные люди бродили по дому, пытаясь обрести хоть какую-то опору, согреться у домашнего очага. Но тщетно. В финале героини потерянно кружили в гулкой пустоте на фоне чернеющих стволов застывшего осеннего леса.
В отличие от предыдущего, шестого фестиваля, на котором отчетливо звучала тема противостояния суетной бездарной каждодневности, в спектаклях "Балтийского дома`97" слышались отголоски уже свершившейся трагедии. "Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто..." — словно варьировалась так и не сыгранная пьеса Константина Треплева о мировой душе и "красных глазах дьявола". Однако и в норвежской "Дикой утке", и в "Маскараде" Римаса Туминаса (Малый театр, Литва), в някрошюсовском "Гамлете" (фестиваль "Лайф", Вильнюс) и даже в "Чайке" (Новый театр, Рига, режиссер Алвис Херманис) вечным загадкам мировой души вдруг было найдено парадоксальное объяснение — саркастическое и нарочито грубое. Так, в "Маскараде", соединившем строгую торжественность заснеженных просторов и скорбную графику кладбищенского надгробия (художник Адомас Яковскис получил приз за лучшую сценографию), фигура Неизвестного утрачивала инфернальность. Словно уязвленный мелкий интриган, стоя в углу у самой кулисы, он обиженно сетовал на Арбенина, а над ним "дамокловым мечом" навис оставленный Звездичем клинок. И отец Гамлета уже не был бесплотным Призраком, взывающим восстановить попранную справедливость. Умерший король (Владас Багдонас), в белой шубе из овчины, являлся внушить сыну идею мести и напряженно следил за ходом событий — то примостившись в кресле-качалке, то деловито укладывая трупы на железную повозку, а то, раскаиваясь в содеянном, отчаянно рыдал над телом Гамлета.
И вовсе иронично отнеслись ко всякого рода мистическим таинствам создатели рижской "Чайки". Нина Заречная, произнося знаменитый монолог "Люди, львы, орлы и куропатки...", доставала огромную живую ящерицу — в зале раздавался смех. Профанацией оборачивалось служение искусству в "Чайке" — в "Гамлете" оно становилось служением смерти: бродячие актеры с измазанными угольной пылью лицами лихо разыгрывали сцену "Мышеловки" и диалог могильщиков, со смехом подававших Гамлету кокосовый орех вместо черепа "бедного Йорика".
Пожалуй, никогда прежде сцена не знала столь пренебрежительно-жалостливого отношения к легендарным персонажам мировой драматургии. Инфантильные, беспомощные, неспособные на волевое решение, они стали жертвой обстоятельств. "Мы ждем Годо..." — растерянно и сиротливо шептали беккетовские герои, бредущие из ниоткуда в никуда по замкнутому кругу жизни (Театр им. Ленсовета, Петербург, режиссер Юрий Бутусов). Мрачной "палатой номер шесть" виделся мир чеховскому доктору Андрею Ефимовичу в спектакле Адама Срока (Театр им. Стефана Ярача, Польша). Из героини, идущей на смерть во имя возвышенных идеалов, Антигона в постановке Темура Чхеидзе (БДТ им. Товстоногова, Петербург) превратилась в своенравную, жаждущую подвига во что бы то ни стало девчонку. Мыслящий, мечущийся в поисках выхода из порочного круга обыденности человек — Платонов в постановке Ежи Яроцкого ("Платонов. Пропущенный акт" Театр польский, Вроцлав) — становился жалким персонажем пошлого фарса. В финальной сцене пять женщин, одержимых идеей спасения своего возлюбленного, встревоженной стайкой хлопотали над телом Платонова — "нелепо все, и жалко всех".
Мир в отсутствие любви. Эта ситуация оказалась изначальной данностью для героев почти всех фестивальных спектаклей. Парадоксальным исключением, лишь подтверждающим наличие закономерности, стала постановка Семена Спивака "Маркиза де Сад" в Молодежном театре на Фонтанке. Под звуки хрипловатого голоса Адриано Челентано героини Юкио Мисимы предавались нежным воспоминаниям о своем единственном кумире. Интеллектуальная драма вдруг обретала задушевную, слащаво-умилительную интонацию — совершенно необъяснимую в разговоре об утонченном авторе "Философии в будуаре". Но даже здесь опавшие листья, рассыпанные по сцене, привносили сентиментальную осеннюю грусть в уютный мирок дамских грез. Трудно представить себе что-либо более далекое от Мисимы.
Петербургский октябрь удивительным образом рифмовался со снегом "Маскарада", льдом и студеной моросью напоминал о себе в "Гамлете"... Смутное межсезонье определило атмосферу спектаклей "Балтийского дома`97". Разве что празднование совпавшего с открытием фестиваля юбилея Олега Ефремова вселяло необходимый оптимизм. Имя основателя "Современника" в театральном сознании по-прежнему связано со словом "оттепель". Что ж, в отсутствие очевидных надежд приходится утешаться случайными совпадениями.
ТАТЬЯНА Ъ-ТКАЧ