В Москве в Большом театре с успехом проходят гастроли санкт-петербургского Театра балета Бориса Эйфмана, приуроченные к двадцатилетнему юбилею труппы. Пресс-конференция с руководителем коллектива превратилась в чествование хореографа. Собравшиеся провозгласили Бориса Эйфмана столпом и надеждой отечественного балета. Художественный руководитель Большого театра Владимир Васильев объяснил, что в балетах Эйфмана удалось "достичь мирового уровня современного мышления и, по счастью, избежать западных влияний." А Зоя Богуславская, организатор гастролей и генеральный директор фонда "Триумф-ЛогоВАЗ" (лауреатом премии которого является хореограф) сообщила, что на спектаклях труппы "зал приходит в состояние такого возбуждения, что начинает о чем-то думать". Что думает о себе сам БОРИС ЭЙФМАН, попытался выяснить в беседе с ним корреспондент "Коммерсанта-Daily" АНТОН Ъ-ЧАРКИН.
— Один хореограф по доброй воле приглашает на свою сцену другого — своего конкурента. Ситуация нетипичная.
— Я не конкурент Владимиру Васильеву и Большому. Отличительный знак моего театра в том, что он вне сферы академических театров, вне их жизни. Мы были рождены для самостоятельности.
— Со временем ваши балеты стали более зрелищными, нарочито эффектными. Это единственный результат вашей эволюции?
— Мой театр был создан, чтобы я мог реализовать себя — то, что мне дано Богом. Я делюсь своим миром со зрителем — мистический характер моей исповеди притягивает магически. Думаю, это то, что сегодня нужно и мне, и публике. Всю свою жизнь я сочинял новый балетный репертуар России, пытался открыть новые возможности танца — психологические, эмоциональные. Наш последний опыт имеет успех. Наш театр вне конкуренции в России.
— Вы не страдаете излишней скромностью.
— Я всегда был недоволен собой, переделывал уже сделанное. В этом движении к совершенству мой театр и я достигли некоторых результатов. За двадцать лет изнурительного, мучительного пути я пришел к театральности внешней формы. Но принципиальная установка на создание психологического балетного театра не изменилась. Передать через пластику какую-то магическую энергию и заразить многотысячную аудиторию — моя задача.
— На мой взгляд, ваши спектакли — всего лишь динамичный монтаж ярких картинок.
— Эффектность моих работ никогда не затмевает главную идею. Мейерхольда тоже упрекали во внешних эффектах. Мой хореографический язык становится все более сложным, изощренным, изысканным, тонким — благодаря техническим возможностям моего кордебалета и солистов. Я могу достигнуть фортиссимо в танце, потому что мои артисты способны танцевать все что угодно. Они универсальны.
— Вы спекулируете на некогда табуированных темах — насилии, нетрадиционной сексуальной ориентации и проч. Наивная балетная публика реагирует в первую очередь на них.
— Не совсем так. Вы видите только физическое насилие, а в нем должно читаться нечто большее — насилие над духом, над волей. Я ставлю спектакли, к которым не нужно писать либретто в программках. Достигаю этого эффекта впервые в истории русского балета. Первый пласт предельно визуален. Он необходим для понимания того, что происходит на сцене. Но тонкие зрители видят и более глубокие пласты. Умение погружаться в мои спектакли и отличает одних зрителей от других.
У вас настороженное отношение к моему театру. Видимо, вы воспитаны в других традициях. История рассудит, кто из нас прав. Никто сегодня не может объективно оценить то, что я делаю. Воспринимайте мой театр по моим законам.
— Ваши законы вполне доступны сегодняшнему зрителю, читающему бульварную прессу и увидевшему бульвар на сцене Большого театра.
— Газета и балет — разные виды деятельности. Думаю, очень многие зрители уловили за внешними эффектами тайну жизни, трагический дух героев. Иначе не было бы такой реакции зала. Я чувствую, что побеждает моя религия, мое представление о театре. Скоро многие придут к нам, перешагнув через эту иллюзорную бульварщину.
— И все же вы зациклились на вполне определенном круге тем.
— А вы забываете, в чем обвиняли Достоевского. В той же самой бульварщине, примитивности, желании потрафить читателю. Великого Достоевского обвиняли в том, в чем сегодня обвиняют меня. Это меня радует. Но я не сравниваю себя с Достоевским.
Меня обвиняют во всех смертных грехах. Это нормально — противоположность мнений. Я отличаюсь от других — от Баланчина, Бежара, Килиана, Ноймайера. Наш театр — театр будущего в России. И публика в этом разобралась. Неужели вы думаете, что зал Большого театра был куплен мной? Публика была захвачена силой духа, новой способностью балетного театра так эмоционально, так магически воздействовать на аудиторию.
— Публика всегда реагировала на сильные раздражители.
— Уверяю, зритель реагирует не только на это. В Древней Греции тоже стремились к зрелищности. Это — закон театра. И плох тот режиссер, который ему не следует.
— А не спровоцирован ли ваш успех устоявшейся в советские годы репутацией диссидента?
— После получения престижнейшей премии "Триумф" ни о каком диссидентстве говорить не приходится. Я бы не хотел ходить в обиженных. Могу пожаловаться на что угодно, только не на зажим властей.
— Почему именно сейчас, в наше довольно свободное время, вы обращаетесь к проблемам человека и власти?
— Проблема свободы и диктатуры — вечная. Меня волнуют вечные проблемы.
— Ваши темы явно "предназначены на экспорт".
— Если вы говорите о политике, то на Западе это давно неинтересно. Если бы я работал на Запад, я бы делал что-то конкурентоспособное с черной икрой. Мы просто много гастролируем. Признание Запада есть признание моей художественной позиции. Интерес к балету падает во всем мире, а мы его возрождаем.
— Вы первым в России приблизили балет к поп-культуре.
— Ошибаетесь. Это не поп-культура. Вот Баланчин со своим театром ездил по всей Америке — создавал свой американский стиль. И создал поп-культуру страны — высочайшего класса. Мы должны иметь успех у публики. Это жестокий закон театра. Поэтому говорить о популярности балетного искусства можно только со знаком плюс.
— Приносит ли прибыль ваша популярность?
— У меня нет менеджеров. Но есть люди, которые готовы платить за наше искусство деньги. Театр — такой же товар, как и все прочие. Сейчас есть возможность неплохо зарабатывать и у нас, в России. Я хочу как можно чаще бывать дома.
Чем меньше я общаюсь с внешним миром, тем больше чувствую себя на своем месте. Я замкнут внутри себя. За рамками балетного зала мне некомфортно. У меня замечательные сын, жена, театр. Аскетическая жертвенная жизнь отшельника позволяет мне реализовывать мой духовный потенциал. Не дать разрушить свой мир — большая работа.
Мое появление в Большом не результат специальных усилий. Бог дал мне эту возможность. Я вижу здесь высший смысл: вознаграждение для тех, кто много и жертвенно работал.